Я поднимаюсь в ванную комнату, но избегаю смотреть в зеркало. Не могу себя видеть. Глядя вместо этого в раковину, чищу зубы, все сильнее и сильнее надавливая щеткой на десны, и наблюдаю, как вода, закручиваясь, стекает в сливное отверстие. Она окрашена кровью.

Пытаюсь вдохнуть, но кислород застревает в груди, не достигая легких. Я снова выдыхаю, но ничего не происходит. Никакого облегчения безжалостного давления, нарастающего в моей груди. Я не могу дышать.

Положив трубку, я ощущаю, как ложь берет верх надо мной. Она распространяется внутри, как инфекция, уничтожая любые остатки того, что могло быть правдой.

Мягкие пальцы страха начинают ползти вверх по моей шее, и рука взлетает к затылку. Я соскребаю их прочь. Может, она спряталась. Резко пересекаю комнату, подхожу к гардеробу и распахиваю дверцы. Но Фрейи там нет. Только вешалки, на которых висит практически неношеная одежда.

– Простите за вопрос… ваша мать еще жива? – Да. – Почему бы вам деликатно не расспросить ее о том, что произошло? Я смотрю этой женщине прямо в глаза. Возможно дело в моей впечатлительности, но я вдруг нахожу в ней поразительное сходство с ее сестрой. – Моя мать уже почти неделю не говорит ни слова. Она сидит в тюрьме за покушение на убийство.

Наступает тишина. Я стою неподвижно, устремив растерянный взгляд на темную громаду озера, не зная, радует меня эта новость или пугает. – Вы нашли мою мать? Я слышу ее вздох. – Нет, Тео. Нина Янсен не может быть вашей матерью: она умерла в доме Святой Марии в декабре шестьдесят седьмого года…

Марианна делает глоток кофе. – Этот дом я знаю особенно хорошо. Присоединившись к комиссии, я сосредоточилась на кантонах Во и Женева; это около десяти заведений, в которых размещали молодых девушек. Святая Мария была воспитательным домом… эвфемизм для обозначения тюрьмы.

Но я сомневаюсь, однако, что она пришла туда с ясным намерением убить. Был спусковой крючок, искра, воспламенившая порох. Вот что нужно выяснить, отыскать корни зла, которые привели к такой развязке. Закрываю компьютер. Пока я убежден только в одном: моя мать не безумна, она знала этого человека. Знала – и имела веские причины желать его смерти.

Медик сообщает мне, что мать доставили на «скорой» в сопровождении двух полицейских. Она не могла идти и до сих пор не произнесла ни единого слова. – Ни одного, – повторяет он, желая убедиться, что я все правильно понял.

Слушаю его, сидя на краю кровати. Понимаю каждое слово, но вместе все они кажутся бессмысленными, как головоломка, последняя часть которой не раскрывает рисунок на коробке. Я ошеломлен, окаменел и не в силах шевельнуться. Это полицейский. Он быстро, холодным тоном сообщает мне, что моя мать пыталась убить человека.

Бог ведает, сколько данных! Уж конечно, не терабайты — скорее пета-, экса-, зетта- или даже йоттабайты. Сколько именно в Америке преступников? Сколько граждан преступало черту? Как невероятно соблазнительно выяснить это! Боже мой, так много данных, так много знаний, так много секретов, а вместе с ними и заложенная в них власть — и до всего этого чуть больше клика мышкой!

— С кем вы трахаетесь? Кто-то предоставил вам доступ в эту комнату, где не продохнуть от людей со средним коэффициентом интеллекта сто шестьдесят пять; значит, это кто-то очень важный. Так с кем же вы трахаетесь? Ведь если весь ваш опыт в ФБР способен поведать нам только то, что она способна к совершению широкого ряда возможных действий, вы никаким чертом не могли попасть сюда по заслугам.

Как там звучит та забавная латинская фразочка, что ты мне говорил? Ах, да, вспомнила: Homo homini lupus est. Человек человеку волк. И правда ведь, милый, мы настоящие волки друг для друга, и для себя мы волки, потому-то ты сейчас и не со мной. Тебя осаждают хищные, жестокие твари, относящиеся к тебе даже хуже, чем к животному. Будь жив, милый, будь жив!

День первый был увлекателен. Восторг прямо как от просмотра Суперкубка: слушать, как команда захвата рыщет по дому, перехватывать обрывки разговоров, сидя прямо здесь, в дюймах от них, оставаясь совершенно невидимым за фальшивой стеной на колесиках, которую он закрыл за собой, как каменную дверь гробницы, прикрутив к полу с помощью шуруповерта и где-то пяти сотен шурупов.

Аналоговые люди (о которых он уже давненько не вспоминал) на самом деле обладают преимуществом в современном соглядатайском мире: их ляпы с куда меньшей вероятностью забьют цифровую тревогу, так что для захвата надо больше полагаться на традиционные средства. И все же его коробит, что эта аналоговая бабочка влипла в его искрящуюся паутину слишком рано.

Решив, что в плане не будет ни аэропортов, ни пограничных контрольно-пропускных пунктов, она принялась обдумывать, какие действия со стороны женщины наподобие Кэйтлин Дэй будут совершенно неожиданными. Что она может предпринять, чтобы это наверняка не вписывалось в их прогностическую модель? Что идет вразрез с ее личностным профилем и предысторией, а потому окажется непредвиденным?

Деятельность он развил кипучую. Просматривал сводки, агентурные сообщения, материалы службы здравоохранения и записи в больницах. Действительно, проблема была страшная, да еще преувеличена сплетнями.

Не доверяй в Нижнепольске никому. Там какие-то мутные дела творятся. Была информация о разветвленной организации саботажников и террористов, которая проникла в органы власти. И, что характерно, эта информация ушла в пустоту, хотя мы ее донесли до товарищей.

Сработало. Не великого ума, конечно, этот Леонтий. Да и испугало его задержание, а потом и ранение, до потери самоконтроля. Давно я заметил, что физически мощные громилы, получив достойный отпор, деморализуются моментально, поскольку они привыкли надеяться во всем на свою силу, а когда она оказывается бесполезной, моментально впадают в панику.

Работал на железной дороге некий Борис Илизарович Притыкин, двадцати пяти годков от роду, крестьянского происхождения. Жил себе и не тужил у своей пожилой тети в Нижнепольске. Жена в это время в колхозе батрачила, не успел ее в город перетащить, не отпускали.

Показалось, что пуля взъерошила мне волосы. Я невольно отступил на шаг. Воспользовавшись моим замешательством, Кривой ловко вырвался из моей хватки и бросился прочь. У меня же сработал рефлекс – быстро двигаться под обстрелом, не давая противнику прицелиться, и искать укрытие, иначе не выживешь.

Было больно. Будто наждаком грубо прошлись по спине. Потом загрохотало основательно. То ли так моя душа отлетала ввысь сквозь тучи и гром небесный, то ли кто-то стрелял над ухом. На инстинктах я перекатился в сторону. И только так понял, что живой. И что пора самому действовать.

– Если в сердце нет костей, почему оно так замирает при мысли о том дне, когда нам обоим пора будет уезжать? Словно вот-вот треснет пополам. У тебя ведь так же? - Да.

Возможно, он просто не понимает, как много для меня значит. Мне ни капли не страшно узнать о нем всю правду.

Я закрываю глаза и делаю глубокий выдох. Рука Самсона находит мою, и мы просто стоим, молча, лицом к океану. Я прислушиваюсь, хочу уловить те же звуки, что ловит он. Крики чаек. Шум волн. Покой. Умиротворение. Надежда.

Благодаря Самсону я пришла к мысли, что есть большая разница между лжецом и человеком, который лжет, чтобы защитить кого-то от правды.

Я знаю, что такое любовь, потому что всю жизнь мне показывали, какой она быть не может.

Объяснить эти чудеса никто не может, но жизнь каждого они меняют, и всегда к лучшему.

Причина этих противоречивых эмоций — в нем. И пока я не разберусь с путаницей своих чувств, размышлять о Джейми мне предстоит еще много-много бессонных ночей.

Жизнь подобна погоде. Ждёшь предсказанного штиля, а где-то поднимается буря.

— Здесь нельзя разговаривать, — шепчу я в ответ. Слишком много людей. Проходя мимо, я бросаю ему: — Но приготовься. Мы скоро уезжаем.

— Раньше я тоже не верил. Но теперь верю. Если всё это ложь, то как ты это объяснишь? — спрашивает Чарльз, показывая на пластинку.

— Никто, — говорю я. — Я умерла, Джордж. Я всего лишь призрак.

Все знают, что это обман. Советую одуматься, пока не поздно. Они морочат людям голову, убеждают, что могут разговаривать с призраками, но такого не бывает. Пастор говорит, что это зло, и все, кто туда ходит, скорее всего, одержимы дьяволом.

Я не любительница ружей. Не дамское это дело.

Пока что темна вода во облацех, но сюрпризы возможны самые неожиданные. Кто знает, может быть, исходя из всего того, что Россия Владимира Путина сделала для Турции Реджепа Тайипа Эрдогана, мы увидим, как Анкара вступит в ОДКБ, Евразэс и «Союзное государство», выйдя из НАТО? Авторы не будут против. Впрочем, учитывая, что никакая оказанная услуга уже на следующий день ничего не стоит - вряд ли.

Эрдоган не может нравиться Западу, потому что он – лидер. И Путин не может нравиться Западу, потому что он – лидер. И Орбан не нравится Западу, потому что он – лидер, то есть фигура, которая отвечает за будущее своей страны. Он может видеть это будущее не так как большинство населения... Я тут могу перечислять дальше: и Нарендра Моди, и Си Цзиньпин, и Мухаммед Бен Сальман.

Я мало видел событий, которые так бы интересовали российскую публику как прошедшие турецкие выборы. Такое впечатление, что они большая интрига, чем наши собственные выборы. Тем более, что у нас, как правило, всё понятно.

Я могу только сказать: Путин 2001 и 2002 годов, Путин образца 2007 и 2008 годов, или Путин образца 2015 и 2022 года, даже не 2023 года, – это, вообще, разные люди. Более прозападного лидера России, чем Путин, американцы иметь не будут никогда... Но ни Путин, ни Эрдоган, видимо, просто не могут себе позволить играть в американские игры и притворяться, что это в интересах их стран.

Вполне понятно турецкое разочарование тем, что, ну вообще-то говоря, Джо Байден мог бы прилететь в Турцию и лично засвидетельствовать соболезнования. Как прилетал его предшественник Билл Клинтон в 1999 году, и всё выглядело в турецко-американских отношениях совершенно по-другому. Резюмируя, Турция со своей «дипломатией землетрясения» к антизападной риторике достаточно быстро вернулась.

Продолжается СВО, которая очень серьёзно многие вещи определила в отношениях России и Турции, да и изменила в отношениях России и Турции. В мае 2023 года прошли президентские и парламентские выборы, которые могли стать поворотными для российско-турецких отношений. Вплоть до того, что если бы Эрдоган выборы проиграл, то произошло бы коренное, на сто восемьдесят градусов изменение этих отношений.

Я часто думаю о тебе, сестра. По крайней мере теперь. Агамемнон далеко от тебя, сражается под стенами этого самого города. Как и Менелай. Может, они умрут на этой войне, а может и нет. Я целыми днями смотрю на воинов, низвергающих друг друга на поле боя, вижу их пролитую кровь, похожую на красные анемоны, и гадаю: чем ты занята, сестра? О чем ты думаешь? Ты счастлива?

Наша жизнь скоротечна и убога, но иногда нам выпадает удача найти того, кто скрасит наше одиночество.

Я была дочерью спартанского царя и царицей Меонии… А теперь я замужем за человеком, который убил мою семью.

Богам нет до нас дела. У них другие заботы. Именно поэтому вы никогда не должны жить, боясь их гнева. Бояться нужно мужей. Это они будут в гневе, если вы вознесетесь слишком высоко, если вас будут любить. Чем сильнее вы будете, тем упорнее они будут стараться сломить вас.

Ближе к вечеру они встречают колонну бледных женщин и мужчин, на рукавах у них белеют повязки со звездой Давида. Ганс глядит им вслед, видит кирпичные стены, которые их поглотят, — невысокие, не величественные, но могучие стены Варшавского гетто. Жандармы у ворот проверяют, чтобы эти еврейские узники, возвращающиеся с близлежащих заводов, не пронесли ни на кусочек хлеба больше положенного.

Алекс садится на койке, глубоко вдыхая и выдыхая настоящий русский воздух. Слева лежит Ганс, читая «Братьев Карамазовых». Прежде эта книга ему не нравилась, теперь же его взгляд с интересом скользит по строкам. — Вот теперь, оказавшись в России, я понимаю Достоевского, — говорит он.

На мгновение в душе вспыхивает надежда: «А вдруг Ангелика тоже пришла?» Но надежда эта сразу угасает: конечно, Ангелика не проделает многочасовую дорогу только ради того, чтобы помахать Алексу на прощание. Алекс бы приехал ради Ангелики куда угодно, но Ангелика прагматична.

Сегодняшней ночью все становится почти как прежде: Алекс насвистывает русские песни, Ганс — немецкие, в промежутках между Вилли напевает хоралы, в это мно-гоголосие гармонично вливаются стук пишущей машинки и жужжание гектографа. Сейчас, в шумной суете, они втроем твердо верят в свое дело, верят в мир и свободу, верят в будущее. Им кажется, словно так будет продолжаться всегда.

Если считать их героями, то это станет оправданием для других: каждый сможет сказать — я не рожден, чтобы быть героем.