Но кто знает, какую форму жизни мы оставим после себя? Есть мечтатели, собирающиеся распространить наш род на другие планеты. Возможно, это и удастся в конце концов, но как будет выглядеть человек, живущий в других условиях, какие ступени эволюции ему придется пройти? И как будет выглядеть его потомство?

Все виды со временем исчезают.

Важнее всего – забота о планете, понимание ее нужд, умение приспосабливаться к меняющимся условиям. Тогда есть надежда, что жизнь нашего рода продлится еще долго. Поколение следует за поколением, и кто знает – если хватит ума, нам, возможно, суждено наслаждаться нашей дивной Землей еще многие миллионы лет.

Нет большей силы, чем умение понимать и принимать свои недостатки.

Люди никогда не будут такими, какими мы их видим, но с нами всегда остаётся наше правдивое сердце.

Благородство - это не то, с чем мы рождаемся, а то, что мы выращиваем в себе.

...мы всегда должны уметь прощать, иначе нас поглотит собственная злость.

- Считается, что у каждого человека есть два лица: одно он показывает на публике, а другое оставляет при себе.

Однажды мы должны построить мир, где сила заключается в том, кем ты хочешь быть, а не кем тебя желают видеть.

— Даже не представляешь, как мне не терпится закончить начатое и прикончить её. Как там её звали? Эмили? Эмилия?

— Признаю, смерть медленная, но не мучительная. Эту я приберёг для тебя.

— А если что-то случится с тобой? — парировала она. — Что тогда, Саймон? Пусть Вадим тебя убивает? И Нолана заодно. Один ты не справишься. Никогда не справлялся, а когда пытаешься...

— Спасибо. Ты даже не представляешь, как благодарны мои солдаты за этот подарок.

— Уходите, — в унисон закричали дятлы, и к ним присоединились другие птицы. — Уходите, уходите, уходите...

— Они могут быть где угодно, — ответил Бэк. — Нас и так слишком много, мы привлекаем внимание. Нам нужно добраться как можно быстрее.

В Загробном мире нет ни часов, ни времен года, ни рассветов, ни закатов. Нет солнца, которое всходило бы и садилось за горизонт.

Пища, которую мы едим, материалы, которые используем для строительства домов и кораблей, чтобы согреться в холод; для получения тканей, что пойдут на изготовление одежды; для медицины, для развлечений, для производства красителей и бумаги — все это начинается с семечки. В каждой из них есть жизнь и возможности. И в этом заключается настоящая магия.

Траурные поля — это место, куда попадают тени тех, кто умер от неразделенной любви или кто так и не смог отпустить ее перед смертью. Здесь хватит печали, чтобы наполнить целую реку.

Принятие — это выбор, который вы делаете, приложив некоторые усилия, и миритесь с исходом, даже если это совсем не то, чего вы хотели. Но привыкание не требует никакого труда, нужно лишь перестать сопротивляться.

Лета — это река забвения. Ты пьешь из нее, чтобы забыть о своей земной жизни, потому что та слишком тяжела или причиняет боль.

Его губы были холодными, ощущались как лед, или соль, или алмазы — что-то чистое, острое и сверкающее; нечто, что смогло бы утолить жажду и пробудить ее, купить армию и начать войну.

Здесь представлен перечень терминов, которые я буду использовать на протяжении всей книги. Обращайтесь к этому списку в любой момент, когда столкнетесь с трудностями в понимании встречающихся вам новых терминов.

Хлеб без замеса Этот рецепт – самый простой и быстрый способ испечь первую буханку хлеба. Несмотря на то, что здесь собраны все необходимые инструкции, часть процесса потребует развития вашей интуиции, остроты чувств, наблюдений и навыков, что сможет дать только постоянная практика

КАК СКЛАДЫВАТЬ ТЕСТО: представьте, что у вашего теста есть четыре «угла». Потяните каждый угол вверх и сложите края в середину, выворачивая тесто обратной стороной. Представьте на верхней части миски с тестом часы: возьмите один из углов, который стоит на 12 часах...

— Нет, правда… За все спасибо. — Скотт не отрываясь смотрел на меня, и от его слов что-то вспыхнуло во мне. Но огонь был не добрым, а разрушительным. И черный дым, не дающий дышать. — С тобой я впервые почувствовал, что я — это я.

— Я люблю, когда ты такая, — прошептал Скотт после того, как его губы коснулись моих. — Какая? — Уставшая.

Каждый раз, когда я услышу по радио его песню, мое сердце будет биться чаще. И увидев его, я всегда буду на грани обморока. Даже если он просто человек. Обычный человек, который ходит на вечеринки к друзьям и грубит гостям, которые случайно его задели.

Эти глаза. Бездонные и холодные, как лед. Самая знакомая мне часть его лица. Самая примечательная часть его внешности, даже сейчас, без маски. Он прищурился, когда понял, что я все поняла.

Он выглядел не так, как я себе представляла. Не лучше и не хуже. Он выглядел… как обычный человек. Чертовски привлекательный человек.

Глаз смотрел не мигая потому, что мигать ему было нечем. Зрачок помещался в беловатом глазном яблоке с прожилками сосудов, за которым виднелся хвостик оторванного нерва. И больше ничего. Попросту глаз изъяли из человеческой головы и поместили среди кубиков льда, сахара и несваренной малины. Играть в гляделки с немигающим зрачком оказалось трудно. Прямо невыносимо трудно. И Ванзаров отвел взгляд.

Цель поездки разглядеть несложно было издалека. Дом был построен полвека назад, но построен как-то затейливо. Будто архитектор задумал воздвигнуть массивное дворянское гнездо, но потом плюнул и соорудил что попало. Одноэтажный дом, широко раскинувшись на лужайке, казался хронически недостроенным, чем и гордился.

– Тут такая история… – Бородин для чего-то понизил голос. – Не знаю, как и начать… Лучше бы вы сами посмотрели. Без натяжки могу сказать: дело загадочное, если не таинственное. Я несколько встревожен. Без вас не обойтись.

о самое большое впечатление производил взгляд молодого господина. Не то чтобы он был наглым или вызывающим, однако блестело в глубине зрачков нечто такое, что чуткого человека заставляло понять: перед ним не абы кто, а большая умница, обладающий недюжинной волей, хоть и скрытой за мешковатой внешностью. Такой взгляд, пожалуй, мог свернуть в бараний рог впечатлительную натуру.

– Совсем недавно ему удалось распутать сложнейшее дело. Можно сказать, вывел на чистую воду опасного убийцу, а другого помог задержать по горячим следам. Прямо-таки дуплетом.

О, варенье! Как много значишь ты для петербургского жителя! В тебе одном находит он упоение и отраду долгими зимними вечерами, когда мороз ломится в окна. В тебе одном обретает успокоение души, когда другого не остается. В тебе одном восторг и сладострастие. Жить без варенья в Петербурге решительно невозможно.

Из хорошего прошлого ничего не осталось. А осталось за смерть старших братьев, за поругание семьи и родины — одна только месть и любовь к родине, которая не изгладилась за время первого отступления, второго отступления в Крым, бегства из Крыма, и за время трехлетней жизни в Югославии, а наоборот все растет, растет, растет...

Многие стонали и охали, что потеряли Россию, а мне Россию было не жалко, потому что я не видел там ничего хорошего. Все время война, а потом голод. Жизнь моя во время революции была похожа на жизнь животного, которому не было никакой заботы, кроме желудка. Я тоже стонал, но только стонал от голода.

Мне пришлось на пароходе отправиться в белый свет, не зная, примут или нет. Когда я попал на пароход, то вдруг со мной случилось такое, что я сам себе не мог объяснить, — мне было совершенно безразлично до всего окружающего, захотелось умереть и больше не видеть этого мерзкого мира.

Брат застрелился, папа убит на войне, тетя хотела броситься в море, но мама удержала ее за рубашку, а дальше что было, не знаю.

В дом ворвалась... шайка “зеленых” и убила маму и папу, это был такой страшный удар для меня тогда, тринадцатилетней девочки, что я несколько дней ходила как помешанная... Я осталась одна на всем большом чуждом свете и с маленькой пятилетней сестрой на руках и никого, никого из близких и родных не было у нас...

Я не помню, в котором году я выехал из Севастополя, но помню, что я ехал на пароходе под названием “Полония”. Мне жилось там плохо, потому что недоставало воды, плохо кормили. Потом нас высадили в Анхиало, и мой папа заболел тифом, его отвезли в Бургас. Потом нас привезли в монастырь, там жилось хорошо — нам выдали белье, посуду, шоколад в плитках.

Из-за границы мы привозили Юле красивые вещички, но надевать их в школу не разрешали. Даже на дискотеку. Я полагала, что и на празднике стоит следовать обычному «дресс-коду», потому что дети живут в семьях с разным достатком.

Валерий Семёнович вызвал меня поговорить, и я помчалась на Тверской бульвар, где мы условились встретиться после репетиции, недоумевая, зачем я понадобилась.

Через четыре года после расставания мы с Володей решили воссоединиться, он переехал к нам, и мы вместе отвели Юлю первый раз в первый класс.

Меня удивило предложение сыграть деревенскую женщину Настю, которая потом пообтесалась в столице и даже стала учительницей. Я таких ролей в театре не играла и потому взялась за работу с интересом, предупредив режиссёра, что в деревне никогда не бывала.