Эта книга целиком и полностью написана во время войны на Украине и под влиянием того, что происходило на фронтах, в тылу – и российском, и украинском, а также в окружающем мире, который менялся стремительно, непредсказуемо и необратимо. Как нельзя дважды войти в одну и ту же реку – вода утекает, так и жизнь меняется после мировых войн, а то, что началось, – безусловно, очередная мировая война.

Не будет верности, кроме верности партии. Не будет любви, кроме любви к Большому Брату. Не будет смеха, кроме смеха торжества над поверженным врагом. Вот мир, который мы построим, Уинстон. Мир победы за победой, мир триумфа. Под конец ты его не только постигнешь — ты примешь его и будешь приветствовать, ты станешь его частицей.

Настоящая власть, за которую мы боролись денно и нощно, это власть не над вещами, но над людьми. Как один человек утверждает свою власть над другим, Уинстон? Заставляя его страдать. Если он не страдает, как ты можешь быть уверен, что он подчиняется твоей воле, а не своей? Властвовать — значит мучить и унижать. В нашем мире не будет чувств, кроме страха, ярости, ликования, низкопоклонства.

Иногда они угрожают тебе чем-то таким... Чего ты не можешь вытерпеть, даже подумать не смеешь. И тогда ты говоришь: «Не делайте это со мной, сделайте с кем-то другим, с таким-то». И пусть ты потом притворяешься, что просто схитрила, сказала им, чтобы они перестали, а сама так не думала. Но это неправда. Когда это происходит, ты думаешь именно так.

Большой Брат смотрит за тобой.

Он одержал победу над собой. Он полюбил Большого Брата.

Война — это мир. Свобода — это рабство. Незнание — это сила.

Подобно «уздечке для сварливых» позорный стул применялся преимущественно для сварливых женщин: публичное наказание считалось эффективным способом влияния на них. По сути, это была разновидность позорного столба или колодок, наказание через стыд. Иногда жертву могли просто выставить перед дверью собственного дома под насмешки прохожих; иногда – посадить в тележку и провезти по улицам.

Для ног они применяют инструмент под названием «кьячен». Он состоит из трех соединенных деревянных брусков, один из которых зафиксирован, а два других подвижны. Между ними помещают ноги и сдавливают, пока пяточная кость не порвет стопу. Они также вкладывают между пальцами кусочки дерева, называющиеся «теандзу», крепко прижимают их и затем оставляют так на некоторое время.

«Дочь падальщика» стала идеальным орудием... Палачам была особенно удобна портативность устройства, которое можно было взять с собой куда угодно, при необходимости – быстро сложить и унести в соседнюю комнату. Кроме того, этим инструментом любили пользоваться палачи, предпочитавшие беречь скромность жертв-женщин. Для подобных пыток человека не требовалось раздевать.

В средневековье и период Ренессанса дыбы совершенствовались: механизмы теперь позволяли управляться с ними в одиночку. Ролики с шипами, как на этой модели из Германии, выглядят устрашающе, но их основной функцией было сделать инструмент удобным в обращении.

Некоторые специалисты утверждают, что «главный инструмент палача – кулаки и сапоги. Остальное излишне»... Однако многие представляют пытки так: камера с загадочными механизмами, зубчатыми колесами, крючьями и так далее, - потому что смотрят слишком много фильмов ужасов. А правда в том, что столетиями люди изобретали устройства для пыток куда более сложных и методичных, чем банальное избиение.

Рядовая Линди Энгландиз военной полиции США держит беспомощного пленного на поводке, как собаку. Это – знаменитая фотография из иракской тюрьмы в Абу Грейбе. Когда-то предполагалось, что присутствие женщин в армии – примета современной цивилизованности. Однако жестокость, как оказалось, не ограничивается ни возрастом, ни полом.

Перекосов резко шагнул к нему и сгреб в охапку. Саша сделал все возможное, чтобы не допустить этого, и блок поставил, и руку попытался взять в захват, но мужик своей чудовищной силой просто смял его.

Человек в маске и бронежилете уйти не мог, под головой у него уже скопилась целая лужа крови, и она продолжала растекаться. В воздухе остро пахло порохом, более того, Саше показалось, что под сводами подвала все еще гуляет эхо выстрелов.

Рука противника оказалась в жестком захвате, дальше крутящий момент с переходом на болевой прием, и победа. Верзила взвыл от боли с заломленной за спину рукой.

Сивый большой мастер по части мокрых дел, и он уже готов на убийство. Живым из этих тисков можно было выйти только в двух случаях, или вернуть деньги, или убить всех, начиная с Каймана.

Сарычев не стал ждать, когда противник придет в чувство, ударил его ногой – мощно, с оттяжкой, в пах. А когда парень согнулся в поясе, правой рукой взял голову в захват.

Предположительно, трупы пролежали в земле два с половиной года, гнилостные изменения сожрали папиллярные узоры на пальцах, зато сохранилась татуировка на ноге у блондинки, хоть и с трудом, но ее удалось прочитать.

Оснований для обыска было достаточно, плюс показания сотрудников курорта о том, что у Немировых был конфликт с обеими погибшими девушками. И следы замытой крови в их ванной комнате.

Реагент тут же выявил следы крови на кафеле, по бортику ванной, по дну и около слива. То есть эта ванная потенциальное место преступления. И значит, именно здесь недавно была убита горничная Галина.

Вскрытие делали уже в районном центре. Местный патологоанатом подтвердил первоначальное мнение, что смерть от кровопотери. А следствие потом пришло к выводу, что произошёл несчастный случай.

Елизавету нашли мёртвой в саду. Она была в форме бармена, на теле из повреждений лишь две небольшие ранки в районе шеи, лицо бледное, в руке зажата белая роза, рядом корзина с яблоками.

Они поспешили туда и обнаружили садовника и туристку, которые склонились над телом неизвестной девушки. Стройная блондинка с длинными волосами и смуглой кожей была без сознания.

Смельчаки, которые поздним вечером рискнули покинуть свою комнату и побродить коридорами замка, рассказывают, что видели тень старого вампира, слышали его зловещий шепот в замке, и вздохи от которых буквально оторопь берёт.

— Да это не школа, а Колизей. Каждый день — борьба то с учителями, то со сверстниками. — Везде так. — Не везде. В обычных школах дети просто хотят быть лучшими. А в моей школе все рвут глотку за то, чтобы не стать худшим

Я кричу, прошу отпустить меня, говорю, что должна увидеть ее, спасти ее! А они не слышат. Все отдаляются и отдаляются. И перед моими мутными глазами остаются лишь куски прошлой жизни: куски нашей подержанной машины, куски неба, куски фонарных светлых пятен

Я улыбаюсь, представив перед собой мамино лицо. Встречаюсь со своим отражением в зеркале и вдруг вижу эту похожую улыбку. Вскидываю брови, касаюсь пальцами груди, там, где бьется сердце, и понимаю: мама – во мне, в моих жестах, в моих словах. Она никогда меня не покинет.

Будь свободна от предрассудков и от жизненных помех. Мы думаем, именно проблемы делают нас людьми, но людьми нас делает обыкновенное счастье, и счастье – редкий дар, не упускай его, Зои. Живи и радуйся даже тогда, когда хочется плакать. Наслаждайся, даже совершив ошибки. Находи хорошее даже в плохом, и тогда ты не пропадешь.

– Но вы же были вместе! – Не было никаких вместе. Были только я и она. И мы разошлись, потому что у нас не было выхода. Вот и все.

Вот вам и конец судьбоносного уравнения: молодость плюс любовь определенно не равняется счастливому будущему.

«…женился почти сорок лет назад просто так, на авось (мама говорила: «наобум лазаря»), а выиграл жизнь и судьбу. Свое персональное, очень жаркое солнце выиграл»

«Вся жизнь раскатилась перед ним, как раскатывают красную дорожку: прямую единственную дорогу без вариантов, да и к чему они, эти варианты, я вас умоляю, когда и так все понятно?»

«Гуревич, дамский угодник, оставался галантным даже когда его сильно тошнило»

«…твоя безудержная идиотская эмпатия источает неуловимый запах, вроде ладана, и потому страждущие – как в храме – рвутся к исповеди…»

«Сумасшедший дом был пристанищем людей необыкновенных. Папа называл их больными, но Сеня приглядывался к каждому, подмечая крошечные… ну совсем чуть-чутные признаки притворства…»

«Семья была врачебная, и это определяло всё – от детских игр до трагической невозможности нащелкать градусник до тридцати восьми…»

— Не смей говорить, что хотел бы, чтобы все мое было твоим, — угрожающе сжала его ладони Сомин. — Никогда. — Чуну улыбнулся, и эта улыбка осветила его красивое лицо, ослепила Сомин, словно солнце. — Я люблю в тебе всё. Я люблю это, потому что оно твое. Потому что я люблю тебя.

— Это была нездоровая любовь. — В каком смысле? — Не всякая любовь хороша, — горько усмехнулся Чуну.

— Пей свой чай, а то моя любящая мама будет читать мне лекции, что я плохо ухаживаю за гостьей. — Знаешь, тебе повезло с матерью, — проговорила Миён, потягивая чай. — Она любит тебя без вся- ких условий. — Твоя мать тоже любила тебя, просто проявляла любовь по-другому.

— Я люблю в тебе всё, — проговорил он, и Сомин почувствовала его дыхание на своих губах. — Вот бы оно было моим.

Красота Чуну была одновременно мягкой и грубой. Его лицу крайне шла ухмылка. И Чуну не мог этим не пользоваться, так что насмешливая улыбка практиче- ски никогда не сходила с его лица.

На выходе из аула снайпер пропустил Копотя. А командир согнулся от удара в живот. Первая пуля из трофейной советской СВТ-40 прошла насквозь, чуть царапнув галифе пленного - тот припал к забору не дожидаясь команды.

Они одновременно выстрелили с полушага, так что разлетелись-развалились в разные стороны. Немец, закинувшись с выбитым глазом, ещё судорожно дёргал ногами. А вот Живчику досталось точно в центр грудины.

Пичуга не услышал выстрелов командира, он просто прицелился и нажал на спусковую скобу. Получилось вовремя. Пулемётчик судорожно привскочил, подёргался под пулевыми ударами. И завалился вперёд на задравший ствол пулемёт.

Бах-бах-бах! Один за одним, из пролетавших на приличной высоте – километров пять – тридцати наших «илюшей», четыре выпали из строя и, дымя и кувыркаясь, спикировали куда-то за перевал. Бах-бах!..

В центре станицы, вздулся чёрный гриб, оторвался, посерел и отлетел круглым облачком. Через двенадцать секунд донесло грохот. В бинокли было видно, как разгоралась одна из административных двухэтажек. Чего там с нашими? Нарвались или сами подорвали?

Двое батальонных ножами сняли часового. Заняли позиции по траншее справа и слева. Всё тихо. Остальные трое батальонных нырнули за бруствер, выгорбились, сцепились мостком, чтобы по их плечам перебежали дивизионные.

Матвей вскочил, бросился к окну и увидел черный султан дыма. Как будто злой джинн поднимался к небу. На дороге, в поле горел его «мерседес».

Под красивой попкой должна быть такая же машина. Лилия стремилась к справедливости подобного рода, и у нее это получилось. Но ей уже надоело быть столбовою дворянкой. Почему бы не стать вольною царицей?