Атакующий пытался дотянуться ножом до противника, бил по воздуху. Михаил ударил его по руке – нож отлетел в сторону, упал где-то на газоне. Следующий удар, прямой и сокрушающий, свернул хулигану челюсть.

Питекантроп полез к Ирине. Михаил с силой вывернул ему руку – да так, что обоих закружило, и что-то хрустнуло у противника в плечевой сумке. Он завизжал, как недорезанный поросенок, едва не потерял сознание от ужасающей боли.

Тяжелый удар обрушился на голову. Такое ощущение, что обвалилась крыша. Сознание шатнулось, но пропало не сразу. Рядом кто-то дышал – тяжело, с надрывом. Второго удара не последовало, хватило одного. Сознание заволок туман, майор уже не помнил, как падал…

Все это было глупо, но он уже не контролировал себя. Вбежал в дом, повернул «собачку» замка и прислонился к стене. Липкий страх расползался по коже, невидимая удавка сдавила горло.

Машинист не мог их видеть, но на всякий случай подавал сигнал убираться с дороги. Дрожь рельсов передавалась на корпус машины, она вибрировала все сильнее. Яковлев, выругавшись, выстрелил.

Человек лежал головой к выходу из подъезда, вверх затылком, руки выброшены вперед, ноги на ступеньках. Как будто шел себе спокойно – и вдруг разглядел в темноте что-то интересное, наклонился глянуть, да и загремел вниз всеми костями.

Потирая пониже спины – все-таки довольно сильно ударилась, – она осторожно поднялась, пошарила руками в темноте, нащупывая перила или стену, хоть какую опору. Наткнулась на плотную ткань, хлястик – и, наконец, прямо руками влезла во что-то липкое, вязкое, мокрое...

Тускло поблескивали защелки помочей. Рукава рубахи были ровненько, тщательно подвернуты до локтей, обе руки чинно, покойно лежали вдоль тела, ладонями вверх. На запястьях зияли две глубокие раны – изначально тонкие, теперь расползшиеся, с набухшими, пористыми краями разошедшейся плоти.

И в этой красоте откинув голову, уронив челюсть и выставив кадык, лежал мертвец. Бледная до синевы кожа, на которой курьезно выделяется темная бородавка на крыле носа, провалившиеся глазницы, острота черт – все говорило о том, что «скорая» тут не нужна.

В последнее время Колька Пожарский начал серьезно подозревать: то ли что-то сломалось в земном порядке, то ли грядет грандиозный шухер. Ибо жизнь приберегала для его семейства исключительно белые полосы, что всегда подозрительно.

Самое простое, что Шелестов успел сделать, это резко ударить прикладом автомата немца по коленям. Тот вскрикнул и, споткнувшись, покатился по кирпичам вниз. Шелестов короткой очередью добил немца. Тот выгнулся, хватаясь пальцам за окровавленную грудь и растянулся на камнях.

Выскочившие слева Буторин и Коган мгновенно оказались возле лаза. Буторин швырнул туда гранату, а когда из проема с грохотом вырвались клубы дыма и пыли, он вставил туда ствол автомата и дал несколько длинных очередей.

Сосновский с разбегу запрыгнул на подоконник и прыгнул наружу. И сразу два пистолетных выстрела буквально слились с автоматной очередью. Уже приземляясь на ноги, он увидел в двух шагах от себя женщину, которая лежала на земле. Ее жакет распахнулся, и на светлой блузке расплывались пятна крови.

Выстрел стегнул между грудами кирпича и остатками стен, поднимая тучу воробьев. Пуля ударилась в кирпичную стену возле головы Сосновского, и он тут же упал, перекатываясь в крошеве кирпича, и чувствуя, как острые края впиваются в его бока и колени.

Борович прыгнул в сторону. Упав на землю, он откатился за полуразрушенную стену строения. А у солдата сработал рефлекс, который укреплялся всю войну – нажимать на спусковой крючок при виде вражеской формы, при звуках немецкой речи.

Поредевший во время прорыва танковый батальон развернулся в степи широким фронтом и пошел вперед. Гулко ударила пушка первого танка, потом второго. Моторы ревели на пределе, и танки шли на максимальной скорости, насколько позволяла местность.

Что-то странным показалось Сосновскому в облике японца, в его походке. И тут Михаил понял, что это не мужчина, а женщина. Она подошла к Сосновскому, чуть сдвинув меховой малахай на затылок, и внимательно посмотрела в его лицо.

«Вот это я вляпался, мать вашу… – пронеслась в голове Михаила мысль. – Это же японцы!» Автомат пришлось бросить на снег. Уверенные ловкие руки завернули руки Сосновского за спину и быстро связали каким-то ремешком.

Михаил протянул руку к лежавшему рядом на сиденье автомату, проверил, снят ли тот с предохранителя. В боковом кармане полушубка лежал еще пистолет ТТ с запасной обоймой. Не ахти какая огневая мощь, но все же он не безоружный.

Филиппов лежал на боку, неестественно разбросав руки. Под головой расплывалось пятно крови. Лидия задохнулась от испуга и не могла вымолвить ни слова, только жарко дышала, прикрывая рот рукавицей.

Зрелище было, конечно, не для слабонервных. Мертвец лежал на спине, руки его были приподняты перед грудью, штанов не было, голени окровавлены, в двух местах белели кости, пробившие кожу. Одежда лежала здесь же на столе.

Нога не оперлась о ветку, она провалилась в пустоту, руки соскользнули, и Аленин с хриплым криком полетел вниз. Удар, снова удар боком, и из глаз полетели искры.

…Я просыпаюсь и снова проваливаюсь в сон; вздрагиваю и прислушиваюсь: здесь кто-то есть? Я придвинула к двери стул, в руках у меня кухонный нож. Потрескивают половицы, по дороге проезжает машина, плачет ребенок. Я опять засыпаю. Вскоре просыпаюсь. Проваливаюсь из бодрствования в сон и наоборот.

– Что-то еще? – спрашиваю я. – Да, – откликается он, – дa, еще одно… Хотел спросить… Вы в курсе, что в вашем доме установлено оборудование наблюдения? – Че… чего?! – Ну знаете, камеры. И микрофоны. Видео- и аудионаблюдение. Я спрашиваю, потому что вы ведь и сами могли их установить… – Что вы такое говорите, – лепечу я, – я не понимаю, что вы такое говорите…

В кабинете старого Торпа тишина. Никого. Но кто-то здесь побывал. Оставил следы пальцев в слое пыли на столе. Порылся в папках на полках. Вижу по отметинам в пыли: вот здесь перекладывали бумаги. За папками спрятана небольшая плоская коробка. Однажды, уже под конец жизни, старый Торп показал нам, что в ней спрятано… Открываю коробку: пусто. Он держал там свой старый револьвер.

– Здравствуйте, – говорю. – Я только кофе налить. Та, что мне не нравится, спохватывается. – Это Сара Латхус, она была замужем за покойным. Странно звучит. Замужем за покойным… Семейное положение изменилось, думаю я. Даже не родственница. Замужем за покойным. Жутковато; не позавидуешь такому семейному положению.

Не глядя, я отпираю замок, распахиваю дверь ‒ и все понимаю, увидев мужчину и женщину в полицейской форме. – Сара Латхус? – спрашивает женщина. – Да, – отвечаю я. Или не так: за меня отвечают мои голосовые связки. – Так. Дело в том, что я, к сожалению, должна сообщить вам печальную новость, – говорит она.

– Управление полиции Осло, – говорит женский голос в трубке. – Здравствуйте; я вот, – говорю, – я звоню вам заявить о пропаже человека… ну, мужчины, моего мужа. Да. Так, значит. Он ушел вчера рано утром, и с тех пор от него нет вестей… или с половины десятого, я не знаю точно на самом деле. Он звонил мне чуть позже половины десятого. А потом – всё…

Я не заслуживаю того, как он со мной поступил. Никто такого не заслуживает. Надо убираться отсюда, и поскорее, пока не стало слишком поздно.

Любовь не обретают во влечении. Любовь не обретают в совместном веселье и смехе. Ее не обретают в том, что вас роднит. Любовь – это даже не блаженство, которое вы оба испытываете, каким бы сильным оно ни было и какую бы форму ни приняло. Любовь не ищут. Она находит вас сама.

Эйса рушит бесчисленные жизни, Слоун – лишь одна из таких. Мне остается либо сосредоточиться на работе, загрести всех, кто участвует в обороте, и тем сберечь множество людей… либо же спасти одну-единственную девушку от парня-абьюзера.

Картер открывает передо мной дверь. Давненько я не ходила по кафешкам. Успела забыть, как вкусно в них пахнет. Изо всех сил напоминаю себе, что это просто обед, он ни к чему не обязывает, однако страх того, что Эйса все выяснит, меня не покидает.

Без доверия любовь не живет.

– Это Элис Лансер. Она может предоставить больше информации об Алане Дреймонте и судье Камминс. Декер смерил Лансер взглядом. Около сорока, среднего роста, блондинка, стройная, с привлекательными чертами и деловыми ухватками. Но тут ее лицо внезапно приобрело землистый оттенок, и, ухватившись за грудь, она тяжело задышала. А мгновение спустя рухнула на пол без сознания.

– Агент Декер, это Хелен Джейкобс. Судмедэксперт. – Я вас помню, мисс Джейкобс. Итак, оружие Дреймонта? – Из него не стреляли. Однако есть еще кое-что. – Что? – Он был убит двумя пулевыми ранениями в сердце, это я подтвердила. – Но?.. – подогнал ее Декер. – Но еще я нашла, что в горло ему затолкали нечто, выглядящее, как котлета денег.

– Скорее всего, глаза ей завязали уже посмертно, – отметила Джейкобс. – Это само собой, – отрезал Декер. – Вы сказали, символ? – переспросила Уайт, разглядывая повязку. – Дама была судьей, – растолковал Декер. – Правосудие должно быть слепым. Только в ее случае, предполагаю, это было не так – во всяком случае, по мнению убийцы…

Судья Джулия Камминс лежала в свой спальне, одетая в короткий махровый халатик. Распахнутый халат не скрывал ее черные трусики и белый лифчик. Кто-то завязал ей глаза, но потом прорезал в ткани повязки отверстия для глаз.

– У вас двоих первое дело. Вы направляетесь во Флориду. Сейчас же. – Что случилось? – осведомился Декер. – Федеральный судья и ее и телохранитель. Оба мертвы.

– Новой напарницей? – переспросил Декер, переводя взгляд на Талботта, принявшего бразды у Росса Богарта. – Я не просил новой напарницы. Алекс… – Специальный агент Джеймисон не вернется – во всяком случае, в ближайшее время. А агента Уайт мы перевели из Балтимора как раз для работы с вами.

<…> А он отвечал, что она съезжает с темы. А она заявила, что он ее не слушает. Он сказал, что корень проблемы — в нарушении прав человека. А она возразила, что бедность — это и есть нарушение прав человека.

Но с Чеховым у них не заладилось, а вот с Кафкой, что любопытно, получилось чуть лучше; тем не менее, как говорится, ущерб уже был нанесен.

М-да, вот она, ловушка. Если будет поставлена задача – убрать, например, Молотова или Кирова, тогда террорячейку «РБХ» придется брать. Птицеед так и останется за кадром, будет дальше плести сети. А в следующий раз взорвет уже не Большой театр, а что-нибудь посущественнее.

Интересно, где меня зацепили? Скорее всего, вели от Яузы. Иначе не получается. И вообще, кто такие и как посмели? Возможен вариант, что мной заинтересовались мои коллеги-чекисты. Когда операция такого уровня секретности, то правая рука не знает, что творит левая. По идее, моя группа террора вполне могла попасть в разработку одному из подразделений ОГПУ.

Коля Шелест уже бывал здесь не раз и всегда вздыхал с завистью. Мирослав был хоть и начинающей, но номенклатурой. И Коля тоже был не против, когда они сменят власть, самому стать номенклатурой. Хотя тогда, конечно, он одной комнатой не обойдется. Тогда у него будет все – квартиры, автомобиль, комсомолки…

Отсыпаюсь я в тесной комнатенке длинного двухэтажного барака. Он разделен на микроскопичные, как спичечные коробки, помещения хлипкими дощатыми стенками, почти не задерживающими звуки. Вот и сейчас за стеной супружеская пара меряется такими отборными матюками, что аж заслушаешься.

В наших разговорах, часто опускавшихся до легкой фривольности, я как бы по секрету озвучивал скабрезные сплетни про комсомольские дела, благо подобной информации по роду службы было полно. Значительную часть комсомольского актива, с учетом его молодости, как электромагнитом тянуло к гулянкам и разврату, за что молодежь постоянно чистили и партийные товарищи, и мы.

Народ возбужденно галдел, проклинал наглого карманника или, наоборот, требовал отпустить невинное дитятко. Дело обыденное. Тут вам не художественный театр и не дворянское собрание с чинной публикой. Тут вам железнодорожный вокзал – сосредоточение самых бурных страстей, самых потаенных надежд, планов, а еще концентрация философии жизни и движения.

Разве ты не знаешь, кто я такой? Я Шут. Я и есть сильный мира сего.

То, что твои намерения честны, не обеляет твоих злодеяний

Гончие действуют из тени. Тьма — наш союзник