Помехи на линии и сильный акцент Такер мешали понять ее, и Амайе пришлось приложить усилие, чтобы разобрать сказанное. – …Я как будто снова в Техасе: все то же самое, один в один. Родители, трое детей, два мальчика и девочка, и бабушка. Следы от связывания, выстрелы в голову из револьвера двадцать второго калибра, принадлежащего отцу. Головы направлены на север, возраст тот же.

…Обе они знали, что Амайя не спит, обе знали, что она все видит, и почему-то у нее было чувство, что это увеличивает чужое садистическое удовольствие, что она питается ее страхом, когда наклоняется над ней, чтобы сказать: – Спи спокойно, маленькая сучка, сегодня хозяйка тебя не съест.

– Там, откуда я родом, существует древнее поверье, что дом – это не только сам дом, но и пространство между стеной дома и крышей; называется ичусурия. Там хоронили покойников, которые по разным причинам не могли быть похоронены на кладбище. – Она подождала, пока все присядут, и направила луч фонарика на окровавленное лицо мертвой женщины, лежавшей под крышей. – А вот и бабушка.

Мэри аккуратно вставила пинцет и провела им по зубам покойной, пока не нашла нужное место. Еще раз ощупала предмет пальцами, дабы убедиться, что он надежно закреплен щипцами, а затем достала его на свет. Мэри Уорд не впервые видела пулю, но никак не ожидала обнаружить ее во рту миссис Миллер.

– Этот тип убийцы не имеет ни малейшего намерения быть пойманным, он способен всю жизнь играть роль добропорядочного гражданина. Он не стремится к славе, так как уже получил свое место в обществе. – Дюпри сделал паузу, снова перевел взгляд на Амайю и добавил: – Его успех и сила, как у демона, основаны на том, что мы не верим в его существование.

Многие усадьбы были устроены изнутри совершенно одинаково. От парадного крыльца сбоку находилась дверца в… туалет. Место это было неотапливаемым и далеко не самым благовонным. За передней начинался длинный зал, обычно ближе к углу дома, поэтому он был прекрасно освещен. В другой стене делали две двери — одна вела в коридор, другая помогала попасть во двор.

Заступая на службу, постельничий обязывался оберегать своего господина, тщательно следить за сохранностью вещей в государевой опочивальне, за состоянием царской постели и царского же белья. Все, кто имели доступ к царю по должности, зависели от постельничего. Ему государь мог поведать свои самые сокровенные мысли. Неудивительно, что перед постельничим робели и заискивали.

А если в доме случался пожар или еще какое бедствие, первое, что старались вынести из материального — образа. Собирали нехитрый скарб, но иконы были важнее всего. А вот голландский путешественник фон Кленк в 1675 году оставил любопытные свидетельства, что в некоторых случаях в красном углу иконы занавешивали — например, в момент близости мужа и жены. Стеснялись перед святыми.

Искусство ревниво, оно требует от нас всех сил.

Самые прекрасные картины - те, о котоых мечтаешь, лежа в постели с трубкой, но которые никогда не создашь.

Но что нам дело до этих различий, когда все дело в том, чтобы ярче выразить самого себя?

Не знаю ни одного художника, который имел бы столько же недостатков, сколько есть у меня.

К счастью для нас, мы неизменно остаеимся глупцами и неизменно надеемся.

Я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка, это так.

Можно вообще заметить, что чувства и намерения действующих лиц не отражаются на ходе действия [сказки] ни в каких случаях.

То, что некогда играло роль самого бога, впоследствии становится его атрибутом (орел Зевса и т. д.). То же имеем и здесь: то, что некогда было самой хатой (животное), становится атрибутом хаты и дублирует ее, выносится к выходу.

Сказка вообще не знает сострадания. Если герой отпускает животное, то он делает это не из сострадания, а на некоторых договорных началах.

Цикл инициации — древнейшая основа сказки.

Сказка переняла от более ранних эпох их социальную и идеологическую культуру.

Пока обряд существовал как живой, сказок о нем быть не могло.

я начинаю писать и заканчиваются слова я сама придумала себе эту жизнь на эоны дней а то что она в костер подкладывала дрова чтобы я до тла — простим ей

Потому что нас кто-то спасет это будем не мы нам развяжут глаза и подарят свободу и разум

так много в мире простого, не усложняй смотри, как двойная радуга легла на крышу осунувшейся новостройки, чей острый край так манит ворон

помнишь как в романе «мы» в гениальном романе самом лучшем романе о любви написано что любишь то что не можешь себе покорить

Никаких новостей и цветных чернил, все те же дебри и те же дроби. Жаль, что никто меня не любил, кроме прирученной кошки Моби.

Не хочу, чтобы какие-то искусственные смыслы или композиции отвлекали от течения времени и слов. Стихи имеют свойство течь, и нужно открыть им шлюз.

Что бесит тебя больше? Мой поступок, из-за которого можно возненавидеть меня? Или твоя неспособность сделать это?

Я не знал, что потерялся, пока ты не нашла меня. Не знал, что такое одиночество, пока впервые не остался в постели без тебя. Ты мой единственный правильный выбор.

Очень опасно так в ком-то нуждаться. Ты пытаешься спасти его, а он надеется, что у тебя получится. Вы два недоразумения.

Мой план изображать равнодушие с грохотом провалился. Я не могла оставаться глухой, когда он выложил все карты на стол. С нашей встречи что-то внутри каждого из нас изменилось, и что бы это ни было, теперь мы нуждались друг в друге. По неизвестной причине я стала для него исключением из правила, а он – моим, как бы я не сопротивлялась.

Я не могла смотреть на его страдания, ведь я не просто была причиной …но и единственным лекарством.

Что бы ни творилось в его душе, он нуждался во мне. Даже если бы я очень захотела, то не стала бы возражать. Быть сейчас с ним рядом казалось самым правильным.

– У нас больше нет жизни, Тифэн. Все, что у нас осталось – это время, которое предстоит прожить. Время, чтобы страдать. – Однажды тебе уже удалось воссоздать мою жизнь… – Что же тебе нужно сейчас? – Я хочу, чтобы все стало, как прежде.

Не думать об этом. Прогнать все слова, все мысли и образы, которые без конца возвращались к ней в адском танце безжалостной беды. И в следующую секунду опять обрести осознание ужасной истины. Замолчать. Не двигаться. Хоть на несколько секунд сохранить иллюзию, что в жизни осталась какая-то цель. А когда эта иллюзия пройдет, испытать все заново, по кругу.

– Что мы скажем Мило? – Правду. – Когда? – Завтра. Мы все сделаем завтра. Сегодня мы можем только плакать. И они проплакали до глубокой ночи.

Крик все не смолкал. И эхо от него несколько секунд не утихало в вечности, словно беспощадная битва между тишиной и звуком могла хоть как-то изменить ход судьбы. Грохочущий водный поток разбивался о мощный барьер дамбы, волны метались без устали, хотя поток почти иссяк, и теперь не мог издать никакого звука, кроме предсмертного всхлипа.

– Это я подвез его во вторник к твоему дому. – Черт побери, Давид! – нервничал Сильвен. – И что ты хочешь этим сказать? – Да ничего особенного! Просто… не могу делать вид, что ничего не знаю! Во вторник ко мне в такси сел пассажир, назвал твой адрес, и я его довез до твоего дома. А в среду утром его нашли мертвым в собственном кабинете.

– Как следовало ожидать, этот негодяй не пожелал портить себе репутацию. Я пригрозил ему, что все расскажу, и клянусь, мне было наплевать, что тоже окажусь замешан в этом деле. Я был готов заплатить. Но знал, что в этом случае ее потеряю, а для меня было бы невыносимо потерять женщину своей жизни. И с течением времени все меньше становилась возможность все ей рассказать.

На полу «конторы» лежал завтира Баев, он же, как без особого труда установил Акимов, Владимир Алексеевич Черепанов - Череп. Сапог снят, большой палец в курке, дуло мелкашки – глубоко во рту. Под затылком запеклась, почернела уже лужа крови.

И вдруг память Акимовская выдала картинку: Колька, разгибаясь, вертит в пальцах гильзу-флакон с нашатырным спиртом… от мигреней? После контузии, многие баловались. И Герман постоянно дергается, хватаясь за голову. Болит головушка-то контуженная.

Однако, как только пошел заяц, и вокруг притихли, лишь кто-то деловито мазал десятки за и против, физрук, молниеносно вскинув монтекристо, как бы и не целясь, выбил одну мишень, четко и легко, и снова как бы неприцельно, завалил из второго ружья и волка.

Внешних повреждений вроде бы не было, но когда Яшка чиркнул спичкой, стала заметна дыра в телогрейке, с левой стороны. - В упор стрелял, падла, - прошептал Пельмень.

На самом матрасе лежал ничком человек, в ушанке, напрочь убитых сапогах, в тельнике, поверх которого чего только не было развешано: бумажки, висюльки на шнурках, проводки. Лежал он неловко, неудобно как-то вывернувшись, так что сразу стало ясно - мертвый.

В это же время промчался товарняк, и сомлевший от тепла Анчутка сперва не осознал, что сначала бахнуло и лишь потом – загрохотало. Причем стреляли неподалеку, чуть ли не под боком.

Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня.

Надо только хорошенько выспаться, или пореветь минут десять, или съесть целую пинту шоколадного мороженого, а то и все это вместе, – лучшего лекарства не придумаешь.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал – в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток, поднеси его к губам – и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…

Первое, что узнаешь в жизни, – это что ты дурак. Последнее, что узнаешь, – это что ты все тот же дурак.

Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все – значит, ему все еще семнадцать.

– Аппетит приходит во время еды, а зверский аппетит стрелой прилетает во время диеты!