Он побрел назад, уперся в мертвые тела, среди которых ковырялись немногие выжившие. Фонари пристроили на каменных выступах - освещения хватало. Потрясенный Паша Чумаков сидел на коленях, усиленно моргал, прогоняя с глаза слезу.

Рвануло так, что закачался мир. Взрывная волна оторвала кусок от выступа, бросила на хрипящего Казанцева. Кувыркался, потешно вереща, лейтенант Чумаков. По курсу перестали стрелять. Катакомбы были прочные – выдержали.

Капкан замкнулся! Огонь открыли одновременно – спереди и сзади. Бурная автоматная трескотня расколола пространство. Кричали и метались застигнутые врасплох люди, падали убитые и раненые.

Скуластый втащил в машину окровавленного рядового – ноги, обутые в стоптанные сапоги, безвольно волочились по полу. Он бросил тело на ковер, выпрыгнул из машины. Второго схватили за конечности, раскачали и забросили в кузов. Туда же полетели автомат и солдатская фуражка.

Ефрейтор осекся, встретившись с холодным взглядом. Удар ножом в живот подкинул бойца, он икнул, схватил за руку своего убийцу. Тот выдернул нож, ударил еще раз в то же место. Бил мастер – знал, как быстро умертвить человека.

Удар был внезапный, такого точно не ожидаешь! Нож Калымов держал под папкой, Тонкое лезвие вошло в живот, провернулось. У капитана перехватило дыхание, обмякли ноги.

Сожаление – вечное послевкусие жизни. Не важно, что ты выберешь, ты все равно будешь думать: «А что, если бы все случилось по-другому?"

Не поймите неправильно, идеальной я вдруг не стала. Мои мучения не закончились, слабости не превратились в достоинства, бороться стало ничуть не легче. Никакое чудо не превратило печаль в счастье… но я все равно чувствовала это: исцеление.

Я соскользнула вниз по стене, опустившись на холодный линолеум. Опустила голову на колени, позволив звукам струн Уилсона распутать узелки сетей на моей душе и пусть только на мгновение, но освободить меня от ноши, которую я тянула за собой, точно ржавые цепи. А что если их можно было сбросить навсегда? Что если я смогу стать другой? Что если жизнь может быть другой?

Но с каждым звуком того инструмента ощущение внутри росло. Это было не горе и не боль. Даже не отчаяние и не угрызения совести. Это была скорее… благодарность. Любовь. Я тут же выкинула из головы эти внезапно возникшие слова. Благодарность за что?! За то, что жизнь всегда была такой трудной? За то, что моменты счастья можно по пальцам пересчитать?

Мне хотелось как-то сообщить о своем присутствии, напугать его. Хотелось засмеяться, поддразнить его, сказать что-нибудь колкое и саркастичное, как всегда. Хотелось возненавидеть его, потому что он был прекрасен, и такой мне не стать никогда.

Она сидела на полу И груду писем разбирала, И, как остывшую золу, Брала их в руки и бросала...

Над этой темною толпой Непробужденного народа Взойдешь ли ты когда, Свобода, Блеснет ли луч твой золотой?..

О вещая душа моя! О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге Как бы двойного бытия!..

Люблю грозу в начале мая, Когда весенний, первый гром, Как бы резвяся и играя, Грохочет в небе голубом...

Не верь, не верь поэту, дева; Его своим ты не зови — И пуще пламенного гнева Страшись поэтовой любви!..

Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи...

Ближе к вечеру вернулась Лиля. Она рассказала, что состояние Николая пока без изменений, и врачи уверяют что это даже хорошо, ведь нет ухудшения.

Женщина то ли спала, свернувшись калачиком, то ли впала в какое-то забытьё, то ли просто потеряла сознание. Впрочем, как полковник и надеялся, пригоршня воды, которую он плеснул Лиле в лицо, быстро привела её в чувство.

Рита, похоже сочла что о своей маленькой диверсии со снотворным, лучше умолчать, по крайней мере, пока не выяснится, что же произошло с Лилей. И Николай искренне считал, что его сморил внезапный сон от усталости и сильного нервного напряжения.

И вот в этом свете я увидела её! Фигура стояла у камина, как мне показалось, задрав голову вверх, в попытке что-то рассмотреть на стене. Это была высокая, пышная женщина, одетая во что-то бесформенное.

- Отсутствие требований выкупа странно, но пока ни о чём не говорит. Может преступники таким образом, нагнетают обстановку и воздействуют на нервы родни. Так что бдительности терять не стоит.

Оба сыщика, переглянувшись подумали, что у преступника вполне мог быть сообщник в замке среди гостей или прислуги, но пока они сочли преждевременным озвучивать этот аргумент.

Опытный опер так просто не откажется от своей затеи. Придется стать нарушителем закона, раз в этом городе закон не на его стороне и волшебное удостоверение полковника полиции не работает.

Максим Жуков одними губами произнес: - Подругу Ленину убили сегодня ночью, Галю, которая за Тиной ухаживала в пансионате. В посёлок увожу Лену и дочку. Боимся мы, что наследство несчастья приносит.

Лев медленно пошел вдоль воды, потом снял туфли и понёс их в руках. Волны равномерно набегали и откатывались, в такт им ритмично выстраивались его мысли.

Супруги вдвоём помогли дочери подняться и дойти до дивана, кровь у девочки остановилась и у Лены получилось осмотреть рану. - Ничего страшного, рассечена кожа.

Он бросился туда и почти споткнулся об лежащую навзничь Аню. Ее тело вытянулось возле порога, а под головой растекалась лужицей кровь.

Щелкнул выключатель и осветил низкое помещение просторного чердака. По всему периметру мансарды с низким потолком высились самодельные полки с аккуратными картонными коробками.

Перед второй командировкой, в Женеву, Пеньковский дал Кулькову пятьсот долларов: «Сочтемся; бросьте письмецо; это уже деловое поручение, понимаете? Я же не зря хожу под погонами, о роде моей работы, видимо, догадываетесь, вопрос согласован…»

Рядом с ним стояли следователь и прокурор; лысый назвал их фамилии, но Кульков не запомнил, у него что-то случилось с памятью, слова словно бы проходили сквозь него, не задерживаясь в сознании...

Он начал набирать второй номер — два звонка по три гудка, сигнал тревоги, но ему не дали этого сделать: вытащили из кабины, сразу же ощупали воротничок рубашки, лацканы пиджака, манжеты, потом завернули руки за спину.

Он вышел на участок черным ходом, подкрался к забору, отбросил три листа шифера, разгреб землю и достал из тайника обычный огнеупорный кирпич. Осторожно вскрыл, достал оттуда заграничный паспорт, пачку банкнот — отдельно доллары, рубли и марки ГДР.

...за три часа перед тем, как разведчики ЦРУ в Москве начали операцию по изъятию «булыжника», именно в это место Сокольнического парка пришли студенты, отправленные перебирать помидоры на овощную базу.

Ночью, через восемь часов после разъезда разведчиков ЦРУ по Москве, был зафиксирован выход в эфир передачи Мюнхенского разведцентра; расшифровке, ясное дело, не поддавался.

Нассонов, скрежеща зубами, вытер о пиджак потные ладони и, как было оговорено, позвонил Гурову: - Лев Иванович, добрый день. Я на месте. Сегодня ночью он поставил на то, что я умру от какого-то отека…

Не более трех шагов оставалось до зачетки - с одной стороны, прыгнув, повис один красно-белый, с другой – еще один. И все-таки обвешанный противниками Гуров умудрился втащить себя и их в зачетную линию, и плюхнулся в песок, прижимая животом мяч.

- Так, спокойно. Давайте фуфайку, - и, уже не слушая воззваний друга («Лева, опомнись! Мне Орлов голову оторвет! А Мария закопает! Лева, вернись!»), Гуров взял мокрую регбийку, шорты, пожертвованные кем-то, и поспешил в кабинку переодеваться.

Пока его несли на руках к подъехавшей машине, багрово-красный Маратыч продолжал сучить ногами, точно продолжая рывок, и что-то невнятно объяснял некой Анютке, что, мол, сейчас доиграю и мы с тобой в кафе сходим. Потом его увезли.

Именинник лежал пустым мешком на воде, тыкаясь в острые камни. От головы, точнее, от того, что от нее осталось, расходились веером красные разводы. Нагретые жарким солнцем, лениво катились, облизывая ноги, ласковые валы, вечные, как Киселюха и зло в этом мире.

На приборной панели, на видном месте лежала записка: «Я ДОБРОВОЛЬНО. НИКОГО НЕ ВИНИТЬ. РУСТАМ АРУТЮНОВ».

Он зашел к чужаку сзади, извлек из-за пазухи топорик, размахнулся и ударил. Чужак тихо охнул, и свалился. Держа топорик наготове, Мишка выждал какое-то время, чтобы для верности нанести еще один удар, но второго раза не потребовалось.

Мишка глянул на Султана внимательнее. Там было, на что посмотреть. Наколки на руках, шрам на щеке, самоуверенная улыбка, удаль в глазах… Похоже, этот человек и впрямь знал себе цену. А, значит, может подсказать что-то путное и помочь делом.

Скорее всего, убитого и Вороновых действительно связывало нечто общее – некая тайна, о которой Гуров покамест не имел никакого внятного представления.

А затем Мишка Кряк ушел. А вскоре, ничего старухе не говоря, ушел и квартирант. И с той поры Макаровна его больше не видела. Нет, все же видела – убитого под старой ивой на околице.

Держа в руках пистолет, он взглянул на жену, а затем и на Виолетту. И Екатерина Борисовна, и девушка застыли на своих местах, беззвучно и бессмысленно глядя на мертвого Евгения. Каждая из них по-своему пыталась осознать произошедшее.

Преодолевая страх, баба Люба подошла поближе – и тут же в страхе отпрянула. Она вдруг поняла, что этот человек – мертвый.

Как вы умудряетесь жить здесь без книг? Отберите у меня книги - и я приду в отчаянье.

Дорога трудна – как ее одолеть с такою тяжестью на сердце!