Я еле разглядел немного углубленную в каменную кладку дверь. Она была того же бледно-серого цвета, что и всё вокруг. Обычный кусок железного полотна на петлях с выпирающими цифрами кодового замка.

Я постоянно оглядывался по сторонам, всматриваясь в каждую деталь, ожидая, что в любой момент из-за угла или куста выпрыгнет вурдалак и утащит меня в темноту.

После того, как в зеркалах заднего вида показалась подсвеченная городская стела, я поймал себя на мысли, что очень сильно пожалею обо всём этом, от волнения правая рука непрерывно расчесывала нервно подёргивающуюся коленку.

А казалось бы, проще простого Все три слога сложить в «никогда» И увидеть обычное слово, И промолвить его без труда,..

Когда на сердце покоя нету, Когда оно промозглым днем чего-то ждет, Крепитесь, люди! Скоро лето! К нам наше лето обязательно придет!..

Как отблеск от заката, Костер меж сосен пляшет, Ты что грустишь, бродяга? А ну-ка, улыбнись! И кто-то очень близкий Тебе тихонько скажет: «Как здорово, что все мы здесь Сегодня собрались!»..

Он прильнул к глазку. Боевики работали точно секунда в секунду, молодцы. Пшенкин сейчас исчезнет, один из самых последних свидетелей, в общем-то, ключевой — прикасался к работе Большого Босса.

Наводку дал учитель из Тамбова, посаженный за гомосексуализм. Грех его был столь уникален в городе, что даже разбирался на бюро. Кое-кто предлагал судить педагога по любой статье, только не по этой, стыдной, — позор области.

Строилов вывалился из-за баранки, Костенко не успел его даже остановить, бросился к телефону, набрал «02». Зря все это. Бандюги сейчас свернут к ресторану «Узбекистан», там можно не только номер поменять, а слона вывести.

Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять.

С января по май Костенко провалялся в клинике у Ларика: тот удар в печень, что получил в Армении, в семьдесят втором еще, когда брал бандгруппу на аффинажной фабрике по делу Кешалавы, время от времени давал себя знать.

«Смерть Федоровой З. А. наступила в момент, когда она говорила с кем-то по телефону, от выстрела в затылок, произведенного из пистолета «Зауэр» калибра 7.65 мм».

Паникаров утверждает, что на Колыме все — даже дети — знают о репрессиях. По его мнению, за границей нет полного понимания этого явления, и особенно непредсказуемы журналисты. Так, один французский репортер написал о нем в отрицательном тоне, а французская съемочная группа взяла интервью, зафиксировала все факты, но привела в программе цифру в четыре миллиона расстрелянных только на Колыме.

Андрей съезжает на один такой боковой проезд и останавливается прямо в раскуроченной колесами грузовиков колее. Поначалу здесь сложно разобрать что-либо, но если поднапрячься, можно заметить торчащие из песка остатки сгоревшего здания. Выясняется, что открывшаяся перед нами равнина создана руками человека. Это след ГУЛАГа. Здесь в 1930-е находилось дальстроевское обогатительное предприятие.

Кадыкчан представляется хорошим примером невозможности существования в скованной вечной мерзлотой тайге чего-либо без присутствия человека. Город закрыли совсем недавно — шахта перестала приносить прибыль — и все. Ушли люди — и город умер. В этом осязаемое свидетельство воплощения граничащей с безумием величественной идеи, изначально лежавшей в основе создания сети колымских лагерей.

Со слов Рогачева, в лагерях Коми сидели лучшие представители интеллигенции и мира искусства. В Инту отправили теноров ленинградского Мариинского театра. В Ухте работала профессиональная театральная труппа, сплошь состоявшая из заключенных. В 1943 году в Воркуте построили здание театра, на сцене которого выступали отбывавшие срок артисты и музыканты. Труппа давала спектакли для жителей города.

Задержания, перевозки и содержание заключенных, расходы на охрану и управление лагерей поглощали такое количество государственных средств, что труда нескольких миллионов ослабленных заключенных не хватало для покрытия расходов. Практически все, осуществленное с применением принудительного труда, было бы куда дешевле и эффективней реализовано с подключением вольнонаемных рабочих.

Совершая наше путешествие, мы не переставали удивляться, насколько удобно может спланировать маршрут всякий, кто разыскивает следы ГУЛАГа. Начинаешь выстраивать маршрут и вскоре замечаешь, что до места назначения протянута прямая железнодорожная ветка непосредственно оттуда, где находишься в данный момент. Вскоре мы поняли, что в этом нет ничего удивительного, наоборот — таков изначальный план.

Они забыли втащить внутрь лестницу. Вот по этой лестнице дон Меир и понял, что в оррео кто-то есть. Парню было тогда восемнадцать, девчонке – че-тырнадцать...Но настоящий ужас пронял дона Меира до печенок, когда выясни-лось, что у девчонки растет живот. А времена тогда еще были строгие, аборты запрещены – куда от позора деться?

Попугай очень похож – впрочем, это не оригинально, – на хозяина мага-зина. Сходство усугубляется тем, что время от времени он повторяет ту же фразу, тем же усталым безнадежным голосом. «Шрага, не долби мне мозги», – повторяет он, не оставляя своих стараний, и в интерпретации одинокой, всуе хлопочущей птицы, картина мира предстает и вовсе уж безотрадной.

В секретариате у одной из стен был установлен стеллаж: множество за-крытых маленьких ящичков, похожих на ниши в крематории. На каждом было написано имя работника Матнаса. Именные ящички служили главным коммуни-кативным путем между обитателями замка.

Самым забавным на наших четвергах было поминутное верещание мо-бильных телефонов. Мужчины носили это чудо прогресса в заднем кармане брюк, так и ходили с оттопыренной ягодицей, кто с правой, кто с левой. Едва раздавалось свиристение, все укоризненно оборачивались – так, словно это сам владелец телефона издал непристойный звук.

Этот крупный монастырь Византийской эпохи, вернее развалины его, был обнаружен в 80-х годах, во время строительства жилого квартала. Место напоми-нало огромную плешь на макушке нашей горы. Чтобы попасть на прокаленное солнцем природное каменистое плато, – собственно, двор монастыря, покрытый некогда белой византийской мозаикой, – приходилось еще несколько пролетов взбираться по каменной лестнице.

Старинные лампы, кошельки, камеи, ножи и вилки, старое тускловатое венецианское стекло, по большей части темно-красное или синее, пенсне в футляре, наволочка на подушку из старинных грязных и прелестных кружев – прибой времени выбросил все это на площадь, как волна выбрасывает на берег водоросли, ракушки и прочий морской сор…

Приехав, я почти сразу поняла, что оживленный разговор между двумя людьми вовсе не означает того, что эти люди — друзья или даже знакомые. Просто израильтяне легки на завязывание любого разговора на любую тему, с кем угодно. Реакция при этом на любой, самый неожиданный поворот в теме беседы бывает потрясающей.

Со стороны туалета к нам приближался человек с жестяной банкой в одной руке и пучком мокрых кистей в другой. Он шел против света — темный силуэт, худощавый человек; интересно, что даже в таком освещении было видно, что одет он в старомодный и неприлично поношенный костюм.

— У нас там накладка на шестьдесят четвертой странице... Там взяли фарцовщика с пакетиком анаши в носке на правой ноге. Это не пройдет... — А на левой пройдет? — спрашивала я нервно.

...Я смотрела на далекие покатые холмы Иудеи, словно принакрытые шкурой какого-то гигантского животного, видавшие и Санбаллата, и Нехемию, и многих-многих других, в том числе и прогуливающихся меня с Яшей, смотрела и думала: день потерян безвозвратно.

Вообще сразу по приезде в Страну я обратила внимание, что многие газеты и журналы носят здесь такие вот названия, с печатью тяжелого национального темперамента: «Устремление», «Прозрение», «Напряжение», «Вознесение» (нет, пожалуй, последний пример не из той, как говорится, оперы).

«Когда вы умрете, вас похоронят за счет государства в течение 24 часов». Сидела, тупо уставившись на эту обнадеживающую фразу, и слушала стрекотание компьютеров в соседних кабинках.

– Ну же, Фаули, шевелите мозгами – связанные руки, разбитый череп, труп лежит лицом вниз… Писаки быстро найдут связь с телами, найденными на Уиттенхэм-Клампс, так что подумайте хорошенько перед тем, как выпускать официальное заявление. – Черт! – Вот именно. Не знаю, как вам, а нам и так жутковато. Не хватало еще заголовков, где большими буквами написано «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ»…

Чаллоу топает ногой – слышно глухое эхо. – Кажется, ты права. Он приподнимает край циновки: из нее сыплются грязь и песок, в разные стороны ползут мокрицы. – В кои-то веки, – обращается Чаллоу к своей команде, – нам повезло. В полу под циновкой спрятан люк.

– Тогда как, черт возьми… – Как, черт возьми, Тоби попал в Уиттенхэм-Клампс? – Да, – говорит Куинн. – Я предупрежу пресс-службу. Если мы нашли связь с делом Гардинер, писаки тоже скоро на него выйдут. Мы должны опередить их, ребята. – Слишком поздно. Они уже в курсе, – мрачно сообщает Гислингхэм, посматривая на свой мобильный.

На бетонном полу лежит молодая женщина, на ней джинсы с протертыми коленями и потрепанный кардиган, некогда желтый. Ее рот приоткрыт, а глаза, наоборот, закрыты. Кожа мертвенно-бледная. Только женщина там не одна. Рядом с ней сидит ребенок и дергает ее за волосы. Такого они не ожидали.

Ты все еще не понимаешь, для чего позвал меня, да? — спросил монстр. — Все еще не понимаешь, зачем я к тебе прихожу. А ведь я не являюсь кому попало, Конор О`Мэлли.

Погромы доставляют удовольствие.

Порой люди больше всего нуждаются в том, чтобы обмануть самих себя.

Вера — это половина выздоровления. Вера в лекарство, вера в будущее, которое ждет впереди. А он был человеком, который жил за счет веры, но пожертвовал ей при первой же трудности, как раз тогда, когда она больше всего была ему нужна.

Истории — это самое дикое, что есть на свете, — прогрохотал монстр. — Они и преследуют, и нападают, и охотятся.

Жизнь пишется не словами, — начал монстр, — а делами. Не важно, какие мысли у тебя в голове. Важно, что ты делаешь.

Поступки «союзников» в иркутских событиях лучше все¬го иллюстрируют их цели в русской Гражданской войне. Гене¬рал Жанен категорически запрещает наносить удар по мятеж¬никам. В случае обстрела он грозит открыть артиллерийский огонь по городу. Впоследствии свой поступок «союзный» ге¬нерал объяснял соображениями гуманности и желанием из¬бежать кровопролития.

Историки нам все время пели, что «белая армия, “черный барон” снова готовят нам царский трон». Врали! НИ одна Бе-лая армия не ставила своей официальной целью восстанов-ление монархии.

Тут закономерен вопрос: почему же англичане спасли не только старую императрицу, но и еще нескольких пред-ставителей семьи Романовых? Есть ответ на этот вопрос. Ха¬ос, войну и анархию можно в России тщательно выращивать и поддерживать, но к чему все это в итоге приведет заранее не может знать никто.

Можно всеми силами навалиться на большевиков и при-нести идеалы свободы народам России. Войска Антанты уже находятся на территории России. Но вместо эскалации кон-фликта и педалирования ситуации последовал... пшик.

Большевики предлагают вывести русские войска из занимае-мых ими областей Австро-Венгрии, Турции и Персии. Но в от-вет Германия должна освободить Польшу, Литву, Курляндию и другие области России. На первый взгляд справедливо, но только на первый.

В Англию царской семье не уехать. Но отсюда еще не вы-текает непреложность их гибели. Чтобы Романовы погибли, Керенскому еще предстояло очень сильно постараться. Ведь есть еще один вариант: Николай Романов просил отправить его и семью в Крым, в Ливадию.

Во время Февральской революции 1–2 марта в Москве были пойманы и посажены в Бутырку все оставшиеся в городе полицейские чины, за исключением Карла Маршалка. Как и в питерском отделении, в Московской сыскной имелись гримировальная и костюмерная комнаты с коллекцией одежды всех сословий.

Чиновник, имевший высшее юридическое образование, но без опыта работы, не мог быть сразу назначен на должность судьи, следователя, нотариуса или прокурора. Сначала он должен был выдержать испытательный срок, пробыв несколько лет кандидатом на судебные должности. Начинал он с младшего кандидата — служил в канцелярии судов, помогал нотариусам, судебным следователям, товарищам прокурора...

Проституция в Петербурге была серьезным бизнесом, в котором участвовали десятки тысяч человек. Все гулящие делились на три категории. Билетные были приписаны к конкретному публичному дому и проходили во Врачебнополицейском комитете регулярные медицинские осмотры (примерно раз в 4–5 дней).

Задача горюнов — придать торжественность похоронам. Одни несли кисти балдахина, свисавшие с катафалка, другие торжественно шагали с факелами. Белый цвет тогда являлся траурным, и горюны выглядели помпезно. Костюм босяк получал от артельщика на время похорон. Но сапоги ему давать опасались — сбежит и не вернет. Их полагалось иметь от себя. Самые пропащие не выдерживали и пропивали сапоги...