С опасливой деликатностью стреляя глазами то в нервно расхаживающую по залу настоятельницу, то в невозмутимого Советника, Донгар шепотом поинтересовался:
– А эффектно – что значит?
– Это значит, что нас не дали забить насмерть только для того, чтоб спалить при большом стечении народа, – буркнул в ответ Хакмар, неодобрительно следя за касающимися клинка руками Советника.

– Насмотрелись, мальчики? – в упор разглядывая мальчишек треугольными, до краев налитыми синевой глазищами, неприятным голосом спросила Аякчан. – Понравилось?
Донгар судорожно кивнул и тут же, спохватившись, отчаянно замотал головой.
– А эти Амбы, они все такие краси… бесстыжие? – заметив грозно сощуренные глаза Аякчан, исправился он.
– Все, – стараясь рассмотреть свои драные штаны, буркнул Хадамаха. – Их девчонки наших парней вечно дразнят…

– А как же он рассказывать будет? – тяжело дыша, спросил Хакмар, растерянно поглядывая то на навалившегося на пленника Хадамаху, то… на болтающийся в руке клок Рыжего пламени.
Хадамаха едва не отпустил пленника – это же… это же его язык! Содани!
– Оторвался… – смущенно скатывая язык в шар Рыжего огня и торопливо пряча за спину, пробормотал Хакмар.

– Человек в лохмотьях штанов все-таки выглядит приличнее, чем человек совсем без штанов! – тяжело дыша и опираясь о стену, прохрипела Аякчан.

– Чпок-чпок-чпок! – плохо обструганная поверхность скамьи пошла трещинами, и тугие гибкие побеги с силой рванули из каждого старого сучка. И со свистом захлестнулись вокруг Содани.

– Ну и что бы ты там сказал? – немедленно взъелась на него Аякчан. – Ты только с духами говорить умеешь да еще вот… с медведями! А с людьми двух слов связать не можешь.
– Был бы тут Хакмар, сказал бы: да разве жрицы – люди? – неожиданно выступил Черный.
Аякчан поглядела на него изумленно – будто лавка под ней вдруг начала непочтительность к Храму демонстрировать!

– Только Королевой стать успела, а уже думала, как верховных убрать? – снова засомневался Хадамаха.
– Я вот даже не Королева… Пока… А этих верховных уже терпеть не могу, – объявила Аякчан. – Такие мы, жрицы, – на много Дней вперед думаем!

Чуют, что их время уходит… голозадые.

Каждый образ по своей сути несёт в себе что-то от фашиста, затаптывая правду о прошлом, какой бы смутной и нечёткой она ни была, подминая под себя реальный опыт прошлого, словно мы, оказавшись перед руинами, должны стать не археологами, но архитекторами.

Я знал, что никогда не скажу того, что успел отрепетировать, но перестать репетировать не мог.

Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью.

Разница между демократией и диктатурой в том, что при демократии вы сначала голосуете, а потом получаете приказы; при диктатуре вам не приходится терять время на голосование.

Когда-нибудь эти усы станут знаменитыми!

Увольте меня от ленивых шедевров!

Живопись - это любимый образ, который входит в тебя через глаза и вытекает с кончика кисти. Точно также и любовь.

С каждым днем время идет все быстрее, и хотя я учитываю каждые 10 минут, сберегая их и превращая в выигранное сражение и победу духа, каждая из которых полна значения, проносились недели и я изо всех сил цеплялся за каждый миг своего драгоценного времени.

Мы - не сильные. Когда мы думаем, что будет после нашей смерти, то представляем себе пустой холодный и темный погреб. Нет, голубчик, все это враки: погреб был бы счастливым обманом, радостным утешением.

...то безумие сладко мне, и... к черту спасительная бережливость и вместе с ней к черту дурацкая надежда прожить до ста десяти лет и попасть в газетную смесь, как редкий пример долговечия... Я счастлив — и все тут!

Я знаю, я знаю, мой милый, что это обострение чувств, все это духовное озарение — увы! — не что иное, как физиологическое действие алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испытал этот чудный подъем внутренней жизни, я думал, что это — само вдохновение.

Я теперь счастлив, а вовсе не болен и не страдаю. В обыкновенное время мой ум и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда с голодной, трусливой серединой и бываю пошл, скучен самому себе, благоразумен и рассудителен.

Мне всегда казалось, что самоубийство из-за безысходности – скверная штука, хуже не бывает, тем более когда есть шанс рано или поздно расквитаться с палачами… Другое дело – покончить с собой тихо и незаметно, когда понимаешь, что тебе действительно настал конец.

– Семья солдата была вне опасности, – продолжал Маркович, – а он сражался за родину. По правде говоря, абстрактная родина волновала его куда меньше, чем та, другая, настоящая – женщина и ребенок… Тем временем его официальная родина превратилась в бойню под названием Вуковар. В ловушку…

– А любовь?
– Любовь тоже неплохое средство.
– Даже если она иссякнет или погибнет, как все остальное?
– Даже в этом случае.

В каждом фильме присутствует тот, кто подводит сюжет к развязке.

...фотография не может быть невинной. Любая фотография влияет на окружающий мир, на людей, которые попадают в кадр.

...жажда мести или просто желание выжить могут оказаться ловушкой… Да, – добавил он, поразмыслив. – Думаю, самое худшее – надежда.

– Моя жизнь не более необычна, чем ваша или чья-либо еще.

Возможно, то, что вы говорите – правда. Насилие, любое насилие, превращает того, кто ему подвергся, в вещь, в кусок мяса… Думаю, вы со мной согласитесь.

Солнце клонилось к горизонту, и яркий свет сообщал предметам особенную четкость, особенную красоту, словно эффект лессировки, которая не затемняет, а, наоборот, проясняет цвета и оттенки, делая их выразительными и прозрачными. Красота, думал он, возвращаясь к своим воспоминаниям, – это всего лишь один из возможных критериев.

В первую очередь взгляд зрителя устремляется к Гектору и Андромахе, затем как бы сам по себе соскальзывает к воинам, которые сражаются у подножия величественного равнодушного вулкана, затем пробегает по полю брани и останавливается сначала на мертвом, затем на живом ребенке – жертве и одновременно будущем палаче, ибо только о мертвых детях можно с уверенностью сказать, что завтра они не станут палачами.

Существует тайный порядок хаоса. Импульс в ответ на импульс.

В этой стране с ее бурбонами и церковниками честному человеку делать нечего.

Преступление было всего лишь следствием; за ним, безусловно, скрывалась некая причина; и причина эта была до такой степени веская, что ради нее, по мнению убийцы, стоило пойти даже на такой отчаянный шаг.

Фехтование - как причастие, - произнёс он с улыбкой, - приступать к нему надо очистив тело и душу. Стоит нарушить неписаный закон - и наказание неизбежно.

— Я против любого насилия — и над отдельной личностью, и над целым обществом.
— А я признаю насилие. В этом понятии множество тончайших оттенков, уверяю вас. Цивилизация, отрицающая возможность прибегнуть к насилию в мыслях и поступках, разрушает самое себя. Она превращается в стадо баранов, готовых лечь под нож любого проходимца. С отдельными людьми происходит в точности то же самое.

— Но прежде всего надо помнить: самое прекрасное таится именно в том, что остальные считают устаревшим…

Раскатываясь, будто тканная из черной шерсти дорожка, из-под ног скуластого выметнулась вторая тень – кузнеца с молотом в одной руке и мечом в другой.

– Прибьете гниду поганую, а отвечать как за человека придется! Брось каку, кому говорю! – командным тоном, как на плацу, рявкнул дядя.

– Не знаю даже, как вас благодарить, юноша! – торопливо раздеваясь, забормотал купец. – Клянусь, я эти проклятые штаны больше в жизни не надену!

Мотая башкой, медведь попятился. Совсем сдурел, да на что ему нужны такие дружки из Нижнего мира!

При упоминании о награде физиономии храмовых стражников стали решительно-одухотворенными, они подхватили копья… и дружно со всей силы ударили ими в стену.
– Да не сквозь стенку же, вы, бычье дурн… – тыча мечом в сторону входа, завопил Пыу… и осекся. – Быки вы могучие мои! Мамонты! – Стена полыхнула яростным Голубым огнем… и здоровенный толстый кусок льда с грохотом вывалился наружу, оставляя за собой исходящий паром пролом. – Вот на что способны солдаты Храма – конечно, под моим командованием! – разгоняя ладошкой пар, Пыу сунулся в пролом. – Здесь она, девчонка проклятая, я ее спиной чую! А ну сдавайся, ты арестована! – взвизгнул он и прыгнул прямо в клубящийся пар, то и дело вспыхивающий синими отсветами Огненных шаров.

  - Ну где уже этот чукча?

– Совсем с толку сбил, уже не помню, о чем это я – то ли девичья память, то ли старческий склероз…

– В храме вы должны сидеть, там разберутся, кто вы такие! – взвизгнул Пыу. – А на Хадамаху я плевал!
– Зря. Я этого не люблю, – обстоятельно сообщил Хадамаха, выступая за спиной у Пыу из распахнувшейся серой мглы. И шарахнул кулаком по просвечивающей сквозь редкие волосенки лысине.

– Да вы не сомневайтесь, господин Советник, – вдруг высунулся Пыу, при каждом движении распространяя вокруг себя забористый аромат араки. – Какая разница, кто указ-то отдал, коли девчонка, про которую он писан, – как есть преступница! Она меня пороть велела! Десять плетей дала!
– А вот за это я ее осуждать не могу, – брезгливо морщась, сказал Советник.

– Я жив, – говорит он. – Пока человек жив, у него, я полагаю, все в порядке. Так что да, у меня все в порядке.

— Вас тревожат наши отношения?
— Может быть, — говорит она.
— Ну и напрасно. Не беспокойтесь. Я не позволю им зайти слишком далеко.
Слишком далеко... Что в таких случаях значит «далеко» и что — «слишком далеко»? И похоже ли ее «слишком далеко» на его?

Мельница слухов вертится день и ночь перемалывая репутации.

Наступает вечер. Голода они не чувствуют, но ужинать садятся. Ужин – это обряд, а обряды облегчают жизнь.

Установка решает многое. Болезни и даже старость существуют прежде всего в разуме человека и лишь потом – в его теле, как отголосок настроя.