К работе так и не приступили. В дежурке зазвонил телефон, поступило сообщение о новом трупе. Мужчина, весь в крови, координаты – сосновый лес, примыкающий к Лебяжьему озеру.

Во второй комнате картина была не лучше. Квартиранта умерщвляли тем же способом и тем же оружием. Коренастый лысоватый субъект, изрядно за сорок, в одних трусах – видимо, не умер после первого удара, оказывал сопротивление. За что и получил дополнительную порцию.

Старушка в длинной ночной сорочке лежала на кровати, распахнутыми глазами смотрела в потолок. Разметались седые пряди. Морщинистое лицо перекосила судорога. Кровь была повсюду - на сорочке, на полу, пропитала скомканное постельное белье. Били холодным оружием – безжалостно и не особо разбираясь.

Жилец отскочил от стены, как резиновый мячик, снова бросился в бой. Кулак нашел свою цель, противник вскричал, схватился за скулу и рухнул на колени. Попытался подняться, но Павел вывернул руку, швырнул драчуна носом в стену.

Двор был пуст – только он и женщина. Но кто поручится, что пара любопытных глаз не подглядывает в окно?

Пашка издал предупредительный вопль, и все-таки дама с чемоданом не увернулась, он взял ее на абордаж, и оба покатились по перрону, вопя, как оглашенные.

У Моргуна от ужаса закатились глаза. Он сползал по стеночке, бормотал: «Не трожь, сука, не имеешь права…»

Он сделал зверское лицо, палец натянул спусковой крючок. Моргун задергался, вжался в угол. Здоровой рукой он нянчил пострадавшую конечность, та немела и пухла на глазах.

Приземистый решился – выдохнул с разворотом, выхватывая финку с костяной рукояткой и… ахнул, получив резкий удар в живот.

- Вопросы, гражданин? – скрипуче оскалился приземистый, и будто ненароком поворотился, облегчая доступ к предмету, пристроенному за поясом.

Фан Му постепенно успокоился, вытер со лба пот и поправил очки, чувствуя, что его нижнее белье промокло насквозь и холодит тело. Он отошел от надгробия, к которому прислонился, и повернулся, попутно освещая имя владельца фонариком. Его глаза вмиг расширились. Надгробный камень украшало лицо самого Фан Му.

Члены семей погибших находились снаружи и испытывали одинаковые тревогу и боль. Пожарные в процессе борьбы с огнем испытывали те же гнев и беспомощность. Таким образом, в поведении убийцы прослеживался явный намек на плату той же монетой.

«Хорошее, плохое, красивое, уродливое, доброе, злое – все это существует только в душе. Смерти или жизни достаточно, чтобы мы испытали благодарность. Ведь в поезде жизни мы не больше, чем попутчики друг для друга. Мне остается только сохранить корешки ваших билетов и рассказать другим, как научиться жить лучше и избежать самой страшной смерти».

Из-за стонов он почувствовал необъяснимый стыд и гнев и тоже стал отчаянно извиваться, пытаясь выбраться из сковывающего его тело положения, больше всего на свете желая броситься к каменным столбам… И разрушить их!

Если подумать, то за последние несколько лет Фан Му чаще всего приходил на кладбище почтить память или расследовать дело, и все это сопровождалось историей, будоражащей сердце. Как долго это будет продолжаться?

– Смотри… – Она подняла левую руку, на ее лице появилось мечтательное выражение. – Похоже на кольцо?

Что ж, придется признать, что дебютная идея оказалась неудачной, и вся партия пошла наперекосяк. Судьба сделала своей последний ход ферзем, и не остается ничего иного, как признать поражение и сдаться. Он будет терпеть эту невыносимую боль столько, сколько отведено. Примет свое наказание. Осталось уже недолго, он знает.

Читал бы побольше книг – поверил бы. Когда мало знаешь, жизнь кажется простой и устроенной по четким понятным правилам. Чем больше читаешь, тем лучше понимаешь, что ничего простого и легкого в жизни нет. Все трудно, все больно, все сложно, и решения приходится принимать далеко не самые приятные.

Глаза Карины были прикованы к одной из плит. - Ты знал? – негромко спросила она. Петр пожал плечами. - Конечно. - Ты об этом не говорил, - в голосе девушки звучал упрек. - Да как-то ни к чему было. Ну, умер человек, что тут обсуждать?

«Что я творю? Зачем? Для чего я толкаю своего сына прямо в пропасть? Но я действительно не знаю, как ему следует поступить, чтобы результат не оказался разрушительным. Разрушительным для всех нас, но в первую очередь – для самого Юрки»

Выполнять указания Каменской было трудно. Петру каждую секунду хотелось обернуться, да и Карине еле-еле удавалось держать себя в руках. - Думаешь, за нами кто-то следит? - тревожным голосом спросила она уже в тысячный, наверное, раз. И Петр, тоже в тысячный раз, терпеливо повторил: - Не факт. Как раз это сегодня и проверяют. - Но зачем? Какая может быть цель у этой слежки?

В комнате повисла могильная тишина. Карина вдруг поняла, что сделала непростительную, просто ужасающую глупость. Куда она полезла? Зачем? Возомнила себя великим следователем, имеющим право задавать такие вопросы! Она что, с ума сошла? Она все испортила. Вот дура!

Шелестов прыгнул в машину с автоматом и стал смотреть на то, как возится и отчаянно пытается развязаться на полу немецкий майор. Гауптман мычал и тряс головой.

Иванченко выругался, схватив пальцами цепочку на руке мертвого адъютанта. Она предназначалась для пристегивания к руке портфеля с секретными документами. Замок расстегнут, портфель пропал!

Моложавый холеный адъютант с генеральскими погонами на шинели с меховым воротником был мертв. Его голова в фуражке с меховыми наушниками безжизненно свесилась набок, а глаза уставились вперед, в них затаились удивление и боль.

Грузовик подбросило, и он загорелся, встав почти поперек дороги. И кузова стали прыгать оглушенные солдаты и разбегаться по сторонам. Кто-то падал под пулями, кто-то сам ложился, озираясь и ища цели.

Начали! Палец надавил на кнопку и прямо под капотом грузовика с солдатами взметнулся столб снега и черной земли, в котором отсветами мелькнуло яркое пламя.

Атаковать легковушку под носом двух десятков автоматчиков опасно и глупо. Они сразу покинут машину, займут оборону на дороге и откроют шквальный огонь. Тем более у немецкой пехоты на отделение полагается один ручной пулемет.

– Получите, фашисты, вот вам! Сдохните! Он очнулся, только когда взвился столбом последний взрыв в центре города. Его почти никто не заметил, город был охвачен пламенем, ужасом и паникой.

Он вдруг развернулся и с такой силой ударил женщину по лицу, что она как сломанная кукла упала прямо на куски кирпичей и потеряла сознание. Волосы и лицо залила тонкая струйка крови из разбитой брови.

Шульц навалился на разведчика всем своим жилистым телом, повалил его на пол рядом с огнем. Его пальцы сомкнулись на горле мужчины. Но Глеб нащупал пальцами что-то тяжелое сбоку и со всего размаху опустил этот предмет на голову противника.

Он изо всех сил напружинился и кинулся на фальшивого врача. Только Шубина не так-то легко было напугать, хотя он после долгой ночи еле держался на ногах. Глеб дернулся в сторону, перехватил кулак, летевший ему прямо в лицо, и отвел руку в сторону.

Ждать разведчику пришлось недолго, в ночной тишине раздались шаги и перепуганные голоса. Встревоженные охранницы втащили в избу стонущего, согнувшегося пополам от резей в животе того самого угрюмого немца, что так жадно съел промасленный хлеб.

Офицер вырвал Анке клок седых волос, и теперь из раны на глаза ей текла кровь. Хоть это и не мешало ей, незрячей, работать спицами, поскольку она все равно не видела результатов своей работы, но кожу щипало, рану саднило, а тело ныло после ударов.

- Вот что получается, когда людей не допускают к архивам, - сердито проворчал Губанов. – Рождаются сплетни и черт знает какие мифы. Ладно, юноша, доставайте свои причиндалы, блокнотики, диктофончики или что там у вас припасено. И приготовьтесь слушать: история будет длинная. Рано вы меня со счетов списали, рано.

Старик меня тупо использовал для собственного развлечения, потому что на истории с Астаховым можно и про свою молодость потрындеть, и про семью, и про изменения в милиции.

Глаза Карины были прикованы к одной из плит. - Ты знал? – негромко спросила она. Петр пожал плечами. - Конечно. - Ты об этом не говорил, - в голосе девушки звучал упрек.

«Вот она, закономерность бытия,– Ты разрушаешь жизни творческой интеллигенции, запрещаешь спектакли, фильмы и книги, увольняешь режиссеров и актеров. Ты уничтожаешь возможность заниматься делом, которому человек посвятил всего себя, вложил душу и здоровье, много чем пожертвовал, и само дело тоже уничтожаешь. Но проходит всего пятьдесят лет – и твоего имени уже никто не знает и не вспоминает".

- Там явно какая-то месть, - говорил Абрамян, сверкая яркими темными глазами. – Ты только представь: на рояле свечи расставлены, догоревшие, конечно, к тому моменту, как все обнаружилось, рядом на кушетке покойничек лежит, на груди фотография какой-то девахи и записка по-иностранному. На столе пустая бутылка из-под водки, а в мусорке упаковка из-под импортного лекарства.

На грудь, широкую и массивную, положить фотографию. Сверху, строго по диагонали черно-белого прямоугольного снимка, поместить узенькую полоску бумаги с короткой надписью, сделанной печатными буквами. Окинуть глазами сцену. Кажется, все идеально. Безупречно. Прощай, Владилен Семенович. Покойся с миром.

Оно всплывает из темноты. Полностью голое, оно плавает лицом вниз, и я вижу длинные волосы, колышущиеся на поверхности воды, точно водоросли…

Мой желудок сжимается в комок при одной мысли о том, чтобы хотя бы обмакнуть пальцы ноги в озеро, которым я любуюсь издали. Я не могу даже вывести лодку на гладкую поверхность озера – без того, чтобы не подумать о жертвах моего бывшего мужа, тела которых были брошены в воду, с привязанными к ним грузами. Безмолвный сад разложения, покачивающийся в медленном придонном течении.

У Мэла есть своего рода расписание. Он присылает два письма, которые идеально, замечательно соответствуют образу прежнего Мэла, за которого я вышла замуж: доброго, милого, веселого, вдумчивого, заботливого… Он не заявляет о своей невиновности. Но он может писать – и пишет – о своих чувствах ко мне и к детям. О любви, заботе и беспокойстве. В двух письмах из трех. Но это – третье письмо.

У некоторых сетевых преследователей есть оригинальное хобби. Некоторые из них отлично владеют «Фотошопом». Они берут жуткие фотографии с мест преступления и приделывают жертвам наши лица. Иногда берут за основу детскую порнографию, и я вижу изображения, на которых моих сына и дочь насилуют самыми невообразимыми способами…

Гвен Проктор – четвертое имя, которое я взяла с тех пор, как мы покинули Уичито. Джина Ройял похоронена в прошлом; я больше не эта женщина. По сути, я с трудом могу сейчас узнать ее, это слабое существо, которое подчинялось, притворялось, сглаживало любые намеки на возникающие проблемы. Которое помогало и пособничало, пусть даже не осознавая этого.

Выбор имен – вот и весь контроль, который я могу позволить свои детям, перетаскивая их из города в город, из школы в школу, отделяя нас расстоянием и временем от ужасов прошлого. Но этого недостаточно – и может никогда не стать достаточно. Детям нужна безопасность, стабильность, но я не в силах дать им этого. Даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь обеспечить им такую роскошь.

Детектив повернулась к Зои и Тейтуму, смотревшим на нее во все глаза. – А вы себя чем травите? Мне вот после визита на вскрытие нужен сахар. Оба тоже попросили «Колу». Пару минут все трое молча стояли у дверей морга, отхлебывая газировку. Хоть сейчас на рекламный плакат: «Посмотрев, как вынимают из черепа мозг, – освежись “Кока-Колой”!» Разумеется, маркетологи еще поколдовали бы над этим слоганом.

Зои наклонилась, чтобы рассмотреть поближе. Форма и размер кровоподтека навели ее на другую мысль. – Не слишком ли он велик для следа от иглы? – задумчиво проговорила Бентли. – Зависит от ситуации. Большая рана указывает на то, что иглой действовали грубо. – Террел объясняла терпеливо, но Зои услышала в ее голосе сомнение. – А если синяк появился, потому что кровь высасывали? – спросила она.

– Следы широкие и неглубокие, ссадин или синяков нет. Вероятно, в роли удавки использовалось нечто широкое и гладкое, вроде ремня. Или галстука. Зои больше не могла ни отмахнуться от этой мысли, ни унять колотящееся сердце. Род Гловер душил своих жертв галстуками. Следы от них в точности подходили под описание Террел.

О’Доннелл тоже сверлила Зои взглядом; в ее глазах цвета шоколада светилось недоверие. Вообще Тейтум любил шоколад и питал страсть к экзотическим вкусам: шоколад с солью, шоколад со специями… Но шоколад с подозрениями попался ему впервые.