На шахматной доске оставалось всего несколько свободных клеток, и Битцевский маньяк не мог думать ни о чем, кроме того, какими именами их заполнить.

Он не насиловал никого, не брал никогда ничего ценного, считал это мерзким и низким. Он просто убивал. Ему нравилось чувствовать свою власть в тот момент, когда жизнь человека оказывалась в его власти.

Я с ними играл. Я прекрасно знал, где стоят патрули, и всегда спокойно проходил мимо них. Они ничего полезного не сделали, да и не могли они как-то мне помешать, как ни старались. Только веселили и поднимали самооценку. Все на ушах стояли из-за Битцевского маньяка, но со мной здоровались, и выпить никто не отказывался.

Выжившие Мария и Михаил все же опознали Александра, а его сосед навсегда остался инвалидом, так и не вернув утраченную память. Всякий раз, когда на телеэкране появлялся Пичушкин, лицо парня расплывалось в улыбке узнавания.

Мне не нравился звук хрипящего тела. Когда я разбивал жертве голову, через мозговое вещество очень громко выходил воздух. Это также могло привлечь внимание прохожих. Ведь часто я убивал недалеко от людных тропинок. Но затем мне на помощь пришла телевизионная передача научного содержания.

Все вышло ровно так, как он того хотел. В 2007 году Александра Пичушкина признали виновным в 49 убийствах и 3 покушениях (остальные эпизоды ничем, кроме его слов, не подтверждались). Преступник был приговорен к пожизненному заключению.

Вся Франция, колеблясь между отвращением, изумлением и недоверием, задавалась вопросом: как женщина, будущая, а затем и состоявшаяся мать, могла принимать участие в подобных мерзостях?

Алегре не питает ненависти к жертвам. В его душе царит безразличие. Ненависть не в мыслях, она воплощается в поступке.

Наслаждение преступника связано не с причиненными страданиями или удовольствием от вида смерти, а с торжествующей констатацией собственного безразличия к ужасу, который он распространяет.

Вопреки голливудскому мифу, я не встречал serial killer, раздувающегося от гордости из-за посеянного им страха или оттого, что совершенные преступления муссируются в средствах массовой информации.

В тюрьме Жерому часто снится один и тот же кошмар: он видит себя вампиром. По его признанию, совершив убийство, он окунал мизинец правой руки в струйку крови жертвы и подносил его ко рту.

В представлении serial killer он сам является «всем» именно потому, что жертва в его глазах – «ничто». Подчиняющий опыт, который сопровождает переход к преступному деянию, – это всемогущество, триумф, возникновение хаоса, который я назвал «нарциссической оргией».

Не важно, насколько сильно ты любишь: сила любви бессмысленна, если она перевешивает способность прощать.

Трудно признать, что браку пришел конец, когда любовь еще не ушла.

Беда в том, что любовь и счастье могут существовать друг без друга.

Он понимает, что, хотя обнимает меня обеими руками, удержать меня не может. Он уже давно не может меня удержать. Трудно удержать того, кто давно ускользнул.

Я называю это танцем разводящейся четы. Первый партнер делает попытку поцелуя, второй ее отвергает, первый делает вид, что не заметил. Мы уже давно танцуем этот самый танец.

Не меньше ста пятидесяти кирпичиков в голубой целлофановой обертке, положенных ребром в два аккуратных слоя, заполняли багажник. Срань господня. — Да, Оптерс. Мы не могли остановиться, иначе нас всех посадили бы в тюрьму! Я обошел автобус сзади, чтобы добраться до Умберто. Его неподвижные руки мертвой хваткой сжали ручку приборной панели так, что побелели костяшки пальцев. Он обмочился от страха.

— Оптерррррс! Проклятье, Оптерс! АКУ-У-УЛА-А-А! Жеребец теперь тоже кричал, напрягаясь так сильно, что его голос дрожал. Он казался безумным, поэтому я открыл глаза и снова посмотрел в их сторону. Они оба оживленно жестикулировали, показывая, чтобы я смотрел в сторону от того места, где я был. Вот оно что. Акулий плавник рассекает поверхность воды.

Кольца двигателя были единственной причиной моей поездки в Мехико, и Сальвадор сначала повез меня за ними. Я испытал чувство неудовлетворенности и какой-то незавершенности. Адская поездка на автобусе, рвота, пожар, шаг до смерти от переохлаждения, два дня и две ночи у Мэтью и Изабеллы, еще один автобусный марафон впереди... И кульминация всего этого — пять минут в магазине автозапчастей?

— Оттолкни автобус от нас, ладно? Не думаю, что мы сможем выбраться сами. Жеребец подчинился, и вместо нижней части двигателя я увидел яркое, наполненное звездами небо. Все еще лежа и глядя на звезды, я прервал молчание. — Эй, Лось, над чем ты смеялся? — Я думал о том, как тюрьма спасла мне жизнь. Если бы я не тратил там так много времени на поднятие тяжестей, я бы уронил на нас эту чертову хрень.

Возможно, недооценив вес груза или забыв, насколько огромны «лежачие полицейские», Перро пролетает первый перекресток. Через долю секунды после того, как грузовик задевает днищем искусственную неровность, тысячи банок, бутылок и упаковок взлетают в воздух. Слитки консервированной ветчины влетают в припаркованную машину, оставляя четкий отпечаток в форме подковы на водительской двери.

Слишком наивный, чтобы понимать, что меня просто используют, я выложился по полной: даже торговец подержанными авто, жаждущий заработать, не сравнился бы со мной в красноречии. Мало того, что меня брали с собой в поездку, так она еще стала возможной благодаря моему автобусу! Если бы это не помогло мне получить высокий статус в тусовке, то уже ничего бы не помогло.

Мужчина в зеркале производил впечатление богатого бездельника, на которого оборачиваются в опере и на улице и на котором в дансинге повисают девки. Никто бы не догадался, что он только что потерял любимую женщину.

— Главное, — я подмигнул ему, — не хотелось бы, чтобы наш трон выглядел только что сколоченным. Его Величество ценит подлинные старинные вещи. Будет очень нехорошо, если кто-нибудь заявит, что это современная дешевка. Дидье свесил чуб над фотографией: — Дешевки не будет. Сделаем так, что сам Серро не отличит.

Додиньи так резко отодвинулся от стола, что ножки его стула издали противный скрип. Почти в отчаянии он воскликнул: — Это не я! Я не убивал его! Я в жизни не стрелял из пистолета! Я никогда не смог бы выстрелить в человека, даже в такого, как Люпон! — Слушайте, а чего вы так боитесь? Вы ведете себя так, как будто это вы.

Марго отодвинула бокал и взяла в руки сумочку, сигнализируя об окончании встречи. Я попросил счет. Эмансипированные «бабочки» оставили мужчинам две привилегии — писсуар и платежи.

Любовь выдумали, чтобы женщины ни о чем другом не думали, чтобы держать их в неволе брака. Но теперь, оказывается, даже провинциальные домохозяйки пытаются подражать парижанкам: объявляют себя художницами, писательницами, дизайнерами, на худой конец шляпки мастерят — кто во что горазд!

Оглядев напоследок комнату, заметил в углу скомканную записку. Летящим, неровным, словно птичьим почерком в ней по-французски было начертано: «Père Lachaise, une faux parfait n’existe pas! Tout contact laisse une trace» («Пер-Лашез, совершенная подделка невозможна! Каждое преступление оставляет след»).

Он упал навзничь, уставившись невидящим взором в небо. На лице застыла боль, однако с уст не сорвалось ни звука. Вместо этого на его смерть откликнулся пронзительный вопль, который вырвался из тысячи глоток, всколыхнув своей могучей силой водную гладь. С нарастающим в груди ужасом Канте догадался, каким был истинный источник этого крика, проникнутого скорбью и яростью.

Раскрыв рот, Райф в ужасе созерцал происходящее, понимая, кто устроил эту огненную бурю. Только теперь до него дошло, как же сильно он недооценил своего противника. Определенно, Ллира не удовольствуется тем, чтобы сжечь один-единственный дом терпимости в попытке выкурить свою добычу. «Она готова спалить дотла все Гнойники!»

За это двунеделье страх женщины просочился Райфу в кости. Он чувствовал, что нельзя просто отмахнуться от ее предостережения. «Но что может сделать мелкий воришка из Наковальни?» Вот почему Райф решил освободить чааена с железным ошейником, обладающего познаниями в алхимии. Ему требовался союзник, чтобы понять, чтó он украл, и, возможно, разгадать тайну, погребенную в бронзовом сердце.

– Матерь Снизу не была всегда обращена ликом к Отцу Сверху – в прошлом она сама тоже вращалась, подставляя солнцу всю свою поверхность. Канте презрительно фыркнул. Подобная мысль не просто кощунственна – это немыслимая чепуха. Принц попытался представить себе непрерывно вращающийся мир, солнце, попеременно пекущее то с одной стороны, то с другой. От одной этой мысли у него голова пошла кругом.

Впереди скопление фигур с татуировками на лицах, в залитых кровью рясах, стоящих вокруг алтаря, на котором бьется, брыкается огромное существо, порожденное тенями; крылья его прибиты железом к камню. – Нет!.. – сдавленно кричит она, чувствуя, как в груди пылает огонь. Погруженные в тень лица поворачиваются к ней, сверкают кривые кинжалы.

Боль ее не пугала, однако руки помогали ей видеть мир лучше, чем затуманенные глаза. Ладони чувствовали вибрацию трости. Кончики пальцев раскрывали подробности, недоступные взгляду. Сейчас ей угрожали не просто переломом нескольких костей, а увечьем, которое сделает ее совершенно слепой. И все-таки эта судьба еще была самой страшной.

Я еду на Освенцимский процесс. О нем читали в газетах: репортажи, поначалу привлекавшие мало внимания, вскоре вызвавшие равнодушие. Концлагерные зверства — кто будет это слушать, кому это еще интересно? Мы ведь уже все знаем. Недавно я мимоходом сказал: — Я поеду на Освенцимский процесс. В ответ среди гостей на мгновение установилось смущенное молчание. — Да, да, ужасно, — сказал кто-то в толпе.

Ваня просто повторял, как попугай, агитацию и пропаганду, компенсируя недостаток здравого смысла верностью, а недостаток аргументов — энтузиазмом. Он сказал: — Красное знамя реет на Луне! А я ответил: — Очень хорошо, Ваня, но здесь, в Восточном Берлине, тоже было бы чем заняться. Домишки такие убогие — а уж двадцать лет прошло.

Люди теперь выбрасывают свои ордена и погоны. Земля кишит галунами унтер-офицеров и железными крестами, мы ступаем прямо по ним, а среди них лежат старые купюры в пятьдесят марок. Говорят, все деньги тоже обесценились, и когда нам перепадает сигарета, мы развлекаемся тем, что зажигаем ее скрученной купюрой в десять марок; нам это кажется дешевым и высокомерным способом получать удовольствие.

Когда мы маршируем по городу, то проходим мимо казарм. Там размещаются члены СС, и когда они слышат шаги нашего марша, они подскакивают, несутся, бегут к окнам. Эсэсовцы с большими, испуганными глазами, мундиры расстегнуты, некоторые из них умывались и спешат к окнам в одном белье, один направляет в нашу сторону бритву, словно присягая на верность. Но нет, мы все же не американцы.

Мои родители почти ничего не рассказывали мне про немецкое поражение в 1918 году и репарации, наложенные Версальским договором. В Эйхкампе никогда не обсуждали немецкий позор, вероятно, ему было самое место в Потсдаме. В Эйхкампе не велись сплетни о негативных моментах немецкой истории. Люди все время боялись опять скатиться вниз, и вот к власти пришел человек, который хотел поднять их еще выше.

Правление Гитлера прокатилось над Эйхкампом, словно воля божья. Никто об этом не просил, никто не мог этому противостоять. Оно просто наступило, как новое время года. Час пробил. Это было природное явление, а не воздействие человеческого общества. Никто не принимал в этом участия, никто не был нацистом.

Их теплые тела сплетались на холодном весеннем воздухе. Поцелуй имел привкус страха. Привкус свободы. Привкус новой жизни.

– Слишком долго я коротал ночи в одиночестве. Я мечтал о ком-то особенном, о ком-то, кто станет моей второй половинкой. Мечтал о жене. И я пришел сюда, чтобы ее найти. «Он серьезно?»

Каждый выпуск завершался так называемой церемонией поцелуев, когда Би полагалось выгнать из шоу тех, кто ее больше не интересует. В этом сезоне Би нужно будет наносить заранее подобранный оттенок помады, и, вызывая по очереди тех, кого она хочет оставить еще на неделю, целовать в щеку. Би этот сценарий казался ужасно безвкусным – даже хуже, чем сочетание шлепанцев с бальным платьем.

Жизнь — не всегда сказка, даже на шоу, которое пытается ее воссоздать.