Мне показалось, от Лероя Фрая осталась только одна вещь – вопрос. Единственный вопрос, заданный его безмолвным ртом, зеленоватым оттенком его безволосой кожи… Кто? По пульсации внутри себя я понял, что должен дать ответ. Независимо от того, какая мне грозит опасность, я должен выяснить, кто унес сердце Лероя Фрая.

Два пожара. Мойра говорила об этом. Для здания с трехсотлетней историей ничего необычного в этом не было, — строго напомнила она себе. Но чтобы в итоге погибли две женщины? Даже с промежутком во времени в несколько веков было о чем задуматься.

В изножье кровати Теи сидела женщина. Из-под капюшона плаща выбивались черные как смоль кудри. Глаза были темные, точно фиалки. Тея хотела подняться, но что-то давило ей на грудь, и как она ни старалась, не могла и шевельнуться.

Множество женщин из здешних мест считали ведьмами. Вот почему никто без крайней нужды не заходит в Гровели-Вуд после захода солнца.

Этот символ, как Тея прекрасно знала, связывали с колдовством, его якобы использовали во время магических обрядов, для предсказаний будущего или призыва дьявольских сил, хотя столь же часто связывали и со стихией земли.

Перед глазами мелькнуло видение стремительного потока у мельницы и исчезающий в бурлящей пене силуэт в красном плаще.

За спиной отражения промелькнула тень, и Тея резко обернулась: ничего. Она даже не успела разглядеть, что это было. Только ветер стучал ставнями.

Нам не дано знать, что у похитителя на уме, но ключ к любому журналистскому расследованию не в том, чтобы найти то, что ты ищешь, а в том, чтобы никогда не прекращать поиски

Так это и могло закончиться. Всего лишь неудачное недельное расследование никому не известной студентки факультета журналистики. Двойка за домашнее задание, которое никак не повлияло бы на мою итоговую оценку по РЖ, как мы называли этот предмет. Но судьбе было угодно, чтобы я обнаружила нечто, что навсегда изменило ход и итоги поисков маленькой Киры Темплтон.

Плач матери навсегда остался в памяти медсестер, пациентов и врачей, которые оказывали ей помощь. Люди здесь привыкли к смерти, к борьбе с болезнью, к тому, как по капле утекает жизнь, но не к этому крику безысходности, не к тому, как надежда в одно мгновение сменяется отчаянием.

Так оно и было на самом деле, во многих случаях, когда горе было ограничено контролируемой средой: расставание, увольнение, неожиданная трагедия. Но ничто не могло сравниться с потерей ребенка, не говоря уже о том, чтобы терять его несколько раз за последние двенадцать лет.

Но шли часы, наступала ночь, лампочки и фонари загорались, чтобы противостоять тьме в сердце Аарона, чей голос превратился теперь в едва слышный душераздирающий шепот.

Как будто девочка, которую я всегда искала, превратилась в снег — не тот, что тает между теплыми пальцами, а тот, что невозможно поймать — черно-белые точки, перескакивающие с одного места на другое. Кира Темплтон потерялась в этом снегу и нуждается в вашей помощи.

Шарк-шарк-шарк. Сначала звук был тихим, и от него было легко отмахнуться. Шарк-шарк-шарк. Царапанье стало громче. Настойчивее. Инстинктивно потянувшись за оружием, Мэйси услышала тихий женский шепот: – Помоги мне. Найди меня.

Он медленно сжимал пальцы. – Чтобы задушить человека, требуется шестьдесят секунд. Все, что я могу сделать, – не торопиться. Один, два, три… – Нет, – всхлипнула она под размеренный счет. – Восемь, девять, десять… Мы почти закончили, милая…

Вязаная маска царапала лицо. Входя в свою особую комнату, он всегда надевал маску. Сначала – в качестве меры предосторожности, потом – осознав, что это усиливает страх жертвы.

– Он готовился убивать. Травмы указывают, что с каждым разом его агрессия усиливалась. – Думаю, вы правы, – согласилась Брук, указав на фотографию Ребекки Кеннеди. – Последнюю жертву он душил, пока она не потеряла сознание. Более того, мисс Кеннеди заявила: когда она отключилась, насильник привел ее в чувство. Сказал, что время умирать еще не пришло. – Он эволюционировал, – заметила Мэйси.

Ее приемная мать однажды сказала, что у Мэйси дурная кровь. Когда она училась в третьем классе, ее одноклассницу украли и убили. Все дети были напуганы – кроме Мэйси, которую очаровали копы, собаки-ищейки и синие мундиры полицейских, наводнивших район. «Никто, кроме нее, не осмеливается подходить к тому переулку, – шепотом сказала мать отцу. – Это ненормально».

В самом начале у него не хватало духу убить. Он ограничивался слежкой. Боялся. Трусил. Но со временем почувствовал, что может справиться со своей слабостью. Прошло совсем немного времени, и просто смотреть стало недостаточно. Он должен был сделать что-то. Доказать самому себе, что способен достигнуть совершенства во всем.

Я рад, что правда всплыла на поверхность. Мы не подростки, любовные треугольники меня не привлекают, причем совсем, и я ведь из Нью-Йорка, Мэри Кей. На крыс я насмотрелся. Ничего личного. Я их не то чтобы ненавижу. Но крысы переносят заразу, и тебе повезло, что я умею от них избавляться.

Мужчина, которого ты зовешь мужем (надеюсь, я сплю), успокаивает тебя, а наш корабль тонет, и мы тонем, а этот Фил выглядит, как солист рок-н-ролльной группы, и вы женаты. Мертвы.

Чувствую подъем. Я нарушил правила и был вознагражден вселенной, Мэри Кей, – ведь я узнал твои планы на завтра, и мне они нравятся. Пришло время нам обзавестись чертовыми семейными узами.

Ты льнешь ко мне. Слова льются из тебя потоком. Ты хотела меня на том красном ложе, ты кусаешь мой свитер – этот свитер сводит тебя с ума; в воде вспыхивают искры – это мы горим, – и ты как последняя страница «Улисса». Ты впиваешься в меня. «О боже, Джо… О боже…» И вдруг ты отстраняешься. Золушка услышала, как часы бьют полночь. Вспоминаешь, кто ты такая. Мать. Мой начальник. И исчезаешь.

Рассказывать тебе о Мелиссе (то бишь ныне покойной Бек) – словно испытать катарсис. В этой версии я работал официантом в закусочной Верхнего Вест-Сайда, а Мелисса там однажды обедала и написала мне свой телефон на чеке. Ты делаешь огромный глоток из стакана – честно говоря, довольно агрессивно, – и я добавляю, что Мелисса была для меня слишком незрелой.

Я потерял сына. Потерял семью. Но, возможно, это было не зря. Возможно, провидение вело меня к тебе. И все эти токсичные женщины, которые заманивали, использовали и мучили меня, были нужны лишь, чтобы подготовить и привести меня на этот скалистый остров. В твою библиотеку.

Вышло совсем не так – но что конкретно при этом творилось, надо долго расписывать в красках, так что, пожалуй, придержу наиболее шокирующие подробности до очередного такого вот лирического отступления. Про ножи, маски и больницу. Про заговор с целью убить меня. Вам наверняка не захочется это пропустить. Следите за следующими выпусками.

Я пыталась нащупать тангенту рации и при этом крепко прижимала руки к шее Джонно. Эти дурацкие перчатки, скользкие от крови, и его рубашка изменили цвет. Что-то орала насчет «скорой» и что-то шептала Джонно. Просила его не двигаться, держаться. Чувствовала, как его ноги барабанят по ковру под нами, и понимала, что лишь зря трачу время. Зная, что обоих нас уже нет.

Помимо патологического страха оказаться вторым в очереди за чем угодно, объяснила я, у Грэма есть еще один бзик: насчет того, что за ним постоянно наблюдают. – Обычно он проделывает это сразу после еды, – сообщила я. – При помощи того, что осталось на тарелке. Залезает на стул и размазывает объедки по объективам камер: овсянку, пудинг – короче, все, что оказалось под рукой.

Тим уже перелистывал страницы блокнота. – Не помню, когда в последний раз видел тебя такой энергичной и заведенной, – заметил он. – Убийства всегда меня заводят, – ответила я. – Вдобавок, в последнее время я была паинькой, и мне урезали дозу регулятора настроения.

Надеюсь, вы меня поймете: когда тут никого не убивают, в этом месте можно реально сдохнуть со скуки.

А вот вы… Вы – это вы, когда вы трезвы как стеклышко, или же настоящий «вы» выходит наружу порезвиться только после стаканчика-другого? Может, вам стоит подумать на этот счет, прежде чем судить меня или кого-либо из тех, кто сидит там же, где и я, раз уж на то пошло. Вот и все, что я хочу сказать. А раз уж об этом зашла речь… приветик, дамочки!

Изо всех дергаю дверцу платяного шкафа. Та не поддается, я тяну сильнее и наконец распахиваю ее с натужным скрипом. Внутри нет ни грима, ни париков, ни комбинезонов. Там совершенно пусто, не считая маленького квадратика бумаги. Вдруг мне становится очень страшно. Волосы на затылке встают дыбом, словно сзади ко мне тянется длинная костлявая рука…

В доме темно. На коврике перед дверью лежит еще один конверт. Вечерний свет скрадывает мое имя, видны лишь первые три буквы. Разрываю бумагу, достаю открытку с плюшевым мишкой на больничной кровати, во рту – термометр, рядом с тревогой замер другой мишка. «Скорее поправляйся!» И надпись внутри: «ТЫ ТОЖЕ УМРЕШЬ».

Поспешно встаю, несу обувную коробку к дому. Сердце стучит в горле и в висках. Дойдя до плитки, замедляю шаг, оглядываюсь на прачечную и запертую на висячий замок дверь. В углу поля зрения снова мелькает красная вспышка, и я замираю. Оборачиваюсь к высокой стене, поросшей мхом и лишайником. Ничего. Но стоит закрыть глаза, и я вижу слова, выведенные кровью на голой каменной стене: ОН ЗНАЕТ

– Постой, не надо! – восклицаю я и порывисто касаюсь его плеча. – Это хороший знак, она наверняка от Эл. – Росс не отвечает, и я хмурюсь. – Открытку положили на крыльцо – значит, Эл где-то рядом. Значит, она… – Эл тоже получала такие, – хрипло бросает он. – Причем десятками! – А-а… – По спине у меня бежит холодок. – Пока не пропала.

На джутовом коврике лежит конверт. Большими черными буквами на нем написано: «Кэтрионе». Ни марки, ни штампа. Поднимать неохота, но что поделаешь… Кое-как разрываю бумагу и достаю открытку с соболезнованиями: ваза с узким горлышком, кремовые лилии, перевязанные лентой, вычурная золотая надпись: «Думаю о тебе». Возвращаюсь в дом, захлопываю дверь, запираю замок. Внутри открытки одно слово. ПРОЧЬ

Хотя бояться нечего, меня охватывает страх. Мне становится так же страшно, как в Лос-Анджелесе, когда на долю секунды я поверила, что Эл мертва. Точнее, не я, а часть меня, которая рада возвращению туда, где наша первая жизнь закончилась и не должна была продолжиться никогда. – Ах, Эл, – шепчу я, водя пальцами по холодному стеклу. – Что же ты наделала?

Так вот в чем дело! Он исчез, чтобы спасти дочь. Не знаю только, от чего или от кого. Все сводится к Бейли. Остальное – просто мои домыслы.

Оуэн не тот, кем я его считала, по крайней мере, не совсем тот. Есть в его прошлом кое-какие детали, которые мне не по душе, но отвернуться от них я уже не могу. Таковы условия сделки, которую мы заключаем, полюбив. В счастье и в горе. Эту сделку мы должны соблюдать, чтобы любовь не угасла. Мы не отворачиваемся от подробностей, которых не хотим замечать.

– Теперь не знаю, кому доверять, – шепчет девочка. – Мне! – восклицаю я. – Только мне!

– Вы знаете, что он посещал мои занятия двадцать шесть лет назад, но не знаете его имени? – удивляется профессор. – Мы знаем его нынешнее имя, только оно не настоящее, – поясняю я. – Это длинная история.

Я понимаю, что у мужа есть веские причины находиться подальше отсюда – он пытается защитить Бейли. Но я сижу тут без него и схожу с ума! Разве не то же самое случилось с моей матерью? Мы обе слишком доверяли своему мужчине, ставили его превыше всего остального и считали это любовью… Что хорошего в любви, если заканчивается все вот так?

Разворачиваю записку. Послание короткое, всего в одну строчку, и непонятное. «Защити ее!»

Откуда мужчине знать, сколько шляпок нужно женщине?

Репутация Баллентайна как соблазнителя известна всем; впрочем, он последний, кто пытается скрыть свои намерения. Люси подозревала, что это был расчет: так Тристан подстрекал женщин на перевоспитание животворящей любовью; многие из них попали в ловушку, сплетенную из собственных амбиций.

Женщины были готовы наперегонки бежать, лишь бы заполучить хоть немного любви лорда Баллентайна, – от девушки, впервые представленной в свете, до матроны.

Интрижка соседки ее не касается. В меру дерзкая вдова могла втайне позволять себе вольности, на которые ни одна незамужняя женщина не отважится, а судя по тому, что Люси приходилось слышать сквозь общую стену, леди Хенли время от времени кое-что себе позволяла.

На этого человека можно положиться, вручить ему свою судьбу на некоторое время. Оказывается, чтобы доверять мужчине, необязательно любить его.

Его черный приталенный сюртук великолепно сидел на фигуре, обрисовывая на редкость прямые, широкие плечи и тонкую талию. Коротко стриженные светлые волосы казались почти белыми в лучах декабрьского солнца. Он весь был такой суровый и бесцветный, будто сама зима. И, наверное, так же способен заморозить ее насмерть...

А теперь, — сказала леди Люси, — повторю для новых членов нашего общества: есть три правила вручения листовки джентльмену. Первое: определите в толпе влиятельное лицо. Второе: подойдите к нему решительно, но с улыбкой. Третье: такие типы, разумеется, могут почувствовать ваш страх, но обычно они боятся вас еще больше.