Но после того, что я пережил с ней, после того, как стены между нами наконец рухнули, я верю, что какие бы скрытые намерения у нее ни были, они не имеют значения. Если они вообще когда-либо существовали.

В тот момент, когда я посмотрел на Блу, чувства стали столь сильны и понятны, что пустота в сердце начала исчезать.

Когда же я проснусь? Когда закончится этот дурной сон?

Кажется, будто мы были обречены с самого начала, вынуждены причинять друг другу невыразимую боль, даже когда не хотели этого. Все потому, что, возможно… Мне никогда не суждено было стать его девушкой.

Почему просто не можешь держаться подальше и позволить мне спокойно ненавидеть тебя?

Однажды я сдалась и доверилась тебе, и это оказалось худшей ошибкой в моей жизни.

– Хрустальные туфельки – это так старомодно. – Да ну? – Он придвигается еще ближе, и его глаза вспыхивают. – А нижнее белье? Я вскидываю бровь точно так же, как это делает он. – Думаю, это зависит от девушки.

Он обнимает меня, его сильные руки обвивают мои плечи, прижимают мою голову к его груди, и я пытаюсь не обращать внимания на то, как хорошо он пахнет, когда находится так близко. От него пахнет сандаловым деревом и теплым имбирем. Амброй и открытым пламенем. «Безопасностью», – шепчет голос глубоко внутри меня.

Я люблю Джексона, правда люблю. Он спас меня, когда я приехала сюда, вырвал меня из ледяной бездны депрессии и оцепенения, в которую я погрузилась, когда погибли мои родители. Я буду благодарна ему до конца моих дней. Он был моей первой любовью, а первая любовь никогда не забывается.

– Пожалуйста, Джексон, не делай глупостей. Он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, и в этот миг я вижу в его глазах все: любовь, ненависть, горе, радость. И боль. Всю его боль. И все же он улыбается мне своей кривой улыбкой, в которую я влюбилась много месяцев назад. И шепчет: – Я уверен, что я их уже сделал.

Две пары глаз, одни темные, другие светлые. Они оба ждут чего-то, но я не знаю, как им это дать, они оба хотят получить ответ, а я ни малейшего понятия не имею, как его можно найти. Я знаю, что чувствую. Я люблю Джексона. А Хадсон, ну тут дело обстоит сложнее.

Слепотой нельзя заразиться. Смертью тоже, однако все мы умрем. *** Хуже слепца тот, кто видеть не хочет.

… горе и радость в отличие от воды и масла прекраснейшим образом перемешиваются…

… слепота, помимо прочего, это ещё и пребывание в мире, где исчезла надежда. *** Мы уже были слепы в тот миг, когда ослепли, страх нас ослепил, страх не дает нам прозреть.

У каждого случаются минуты слабости, хорошо еще, что мы способны лить слезы, порой это просто спасение, иногда, если не поплачешь, умереть можно

«— Вы хотите сказать, что у нас слишком много слов? — Я хочу сказать, что у нас слишком мало чувств. А если даже и не мало, то мы перестали употреблять слова, выражающие их

Я всю жизнь заглядывал людям в глаза, а ведь это единственная часть тела, где, быть может, ещё пребывает душа

Внимательный взгляд девушки останавливался то на ручке, которую Алевтина Анатольевна крутила в руках, то на волосах, которые она поправила уже трижды. Гостья считывала, что Алевтина Анатольевна нервничает.

Он вышел из автомобиля и открыл ей дверь. Кира задержала дыхание, чтобы не вдохнуть мужской аромат, который будет ей грезится полночи, хотя все равно он впитался в ее одежду, волосы, в каждую клеточку ее кожи, пока она сидела в машине Григория.

Женщина и правда, имела безумный вид. Бегающий взгляд, дерганная мимика, постоянное покусывание губы говорили, что ее раздирают тяжелые мысли, переживания, сомнения. Она не выплескивала их наружу, но внутри все кипело.

Кира вскинула бровь, внимательнее всматриваясь в его лицо. Альгиз решал, рассказывать или нет. Опасения буквально были написаны у него на лбу. Поднял взор наверх вправо, значит визуал по восприятию и что-то вспоминает.

Кира положила большую часть своей жизни на то, чтобы научится в несущественных на первый взгляд поступках, действиях, в едва уловимых намеках угадывать преступника. Определять того, кто способен убивать.

Кира однажды застала бой Сашеньки с каким-то его бывшим сослуживцем и поняла: удивительно, но оказывается, есть на свете, мужчина на которого она готова глядеть восторженно-преданным взором, для кого будет рожать и воспитывать детей и беззаветно служить кухаркой и уборщицей.

Погодин вышел на дорогу, куда спецназовцы уже вытаскивали тела убитых, оружие не оставляли, все складывали в кузов второго грузовика. Несколько раненных боевиков стонали, истекая кровью. Ранения были тяжелыми – множественные пулевые с повреждением внутренних органов при большой потере крови.

Погодин оказался прав, решив, что должна существовать и вторая группа бандитов, которая находится дальше по дороге на тот случай, если колонна, которую ждали, прорвется. И там должны находиться один или два гранатометчика. И эта группа обозначилась сразу, как только основная засада стала терять людей.

Три выстрела из гранатомета устроили свалку из огня и искореженного металла на дороге, точный огонь автоматчиков довершил дело. Единственный снайпер, которого капитан оставил при себе, меньше чем за минуту уничтожил трех пулеметчиков и командира, который пытался организовать прорыв по краю дороги.

Третий боевик сразу понял, что это нападение, и что использовалось бесшумное оружие. Но поднять тревогу он не успел. Метнулось гибкое, как у дикой кошки тело и спецназовец свалил на землю диверсанта, одновременно нанося удар ножом.

Капитан чуть отвел от лица пленника пистолет и мягко нажал на спусковой крючок. Сухо щелкнул боек, но выстрела не последовало. Пленник вскрикнул и побледнел с ужасом глядя на направленное на него оружие, которое почему-то не выстрелило.

Тарханов влетел в окно остановившегося автомобиля почти по пояс, схватив правой рукой диверсанта за волосы, а левой прижав острие ножа к его лицу, чуть ниже глаза. В одно мгновение человек оказался беспомощным.

Отходящий с остановки автобус «Лаз» вдруг вспыхнул, как зажженный факел. Переполненный автобус подбросило в воздух. Он повалил растущие вдоль дороги кусты и повредил ближайшие дома.

Оглашая свой манифест, незнакомый пассажир нервно подёргивал плечом и временами моргал. «Шизофрения, явная шизофрения», - молча поставил диагноз человек в пижаме.

Первое, что увидели сыщики при свете лампы, это сидящего на стуле человека с опущенной головой. Сонную артерию можно было не трогать – ясно, человек был мёртв. Заметная лысина на затылке однозначно говорила, кто это.

Сергей осторожно потянул дверь комнаты. Раздался скрип. Тогда он резко открыл ее… внутри темнота, и запах… отвратительный трупный запах.

Заметив через выбитое окно пятнистую шубку, Сергей бросился к женщине, которая так и застыла на трамвайном сиденье. Лужа крови, оторванные ноги, исцарапанное лицо … Мама родная! Сергей зажмурился.

Несколько секунд Сергей раздумывал, но ответить не успел, потому что прогремел мощный взрыв! Трамвай развернуло и отбросило в сторону. Послышался скрежет металла, звон разбитых стёкол, а затем крики и стоны…

Ты считаешь, что в тебе много ужасного, но я люблю в тебе эти вещи. Эту твою хрупкость: то, как ты замираешь, стоит кому-то попытаться обнять тебя, сделать тебе комплимент или показать, что ты ему небезразлична. Я не могу отделить все это от твоей личности, поэтому я люблю тебя целиком.

Я бы отдал все на свете, чтобы изменить твое прошлое, но в то же время оно сделало тебя такой, какая ты есть.

Потому что из всего на свете, что я люблю и перед чем у меня есть обязательства, она стоит на первом месте. И именно за нее я не перестану бороться.

Мои поступки уже давно были далеки от благородства. И сейчас они не имеют к нему никакого отношения. Я здесь, потому что люблю тебя. Потому что так влюблен в тебя, что даже не могу ясно мыслить.

Оливия Финнеган настолько красива, что неизменно притягивает взгляд, даже когда вам не хочется на нее смотреть... Она так прекрасно, что никакие слова не смогут этого передать. Это такая красота, от которой я забываю, как дышать, в те редкие моменты, когда вижу ее улыбку.

Когда-то у меня были и брат, и родители, но они покинули меня один за другим. Теперь мне остались лишь воспоминания о семье. Нечеткие и совершенно ненадежные.

Мама каталась по земле и плакала в голос. Она была подобна осеннему плющу на иссохшей ветке, и было не отличить коричневое от коричневого, жизнь от смерти, правду от лжи. Её пронзительный крик взрывался мелкими стаккато и осыпался, дробясь.

Хотя прошло уже много часов с их поцелуя, она все еще могла почувствовать губы Рина на своих. Поппи отказывалась сравнивать поцелуи Рина и Джаспера, но полагала, что в основе каждого из них лежали разные эмоции.

– Мне не важно, с кем ты, Феликс. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Я бы тебя не осудила. Но ты забрал у меня любой шанс решить, буду ли я с Джаспером, скрыв от меня все, – заявила Поппи. – Ты прав, я бы не стала с ним встречаться. И я бы избавила себя от такого количества боли.

Он был выше Джаспера, ростом метр девяносто, а то и выше, и безукоризненно одет – хотя о Джаспере никто бы не сказал, что он плохо одевался. Работая адвокатом, он должен был всегда хорошо выглядеть, и так и было. Причем выглядело это естественно, будто бы он и не старался. Но этот мужчина был одет с целью привлечь внимание.

После такой дрянной недели все, чего ей хотелось – свернуться в клубок и вдоволь наплакаться. Рин определенно не мог знать, насколько плохо дела шли на работе, и вот, несмотря на это, он приготовил для нее ровно то, что ей было нужно. Поппи почувствовала, как слезы подступают к ее глазам, рассматривая блюда, достойные ресторана, и стол, накрытый специально для нее.

Бэк обещал ей, что она будет выглядеть, как принцесса, но все оказалось не так. Всего один взгляд в зеркало, и Поппи поняла – Бэк превратил ее в богиню. Она помнила, что однажды он сказал ей, что она выглядит как богиня.

Какое право он имел заставлять Поппи чувствовать себя по-дурацки, когда ей хотелось уделить ему внимание? Если бы она захотела его обнять, о том, что намокнет одежда, он думал бы в последнюю очередь. А это многое значило, учитывая, как трепетно Рин Адлер любил свою одежду.

Она знает, что так лучше. Привычно, понятно — разные полюса, километры презрения между ними, и не важно, что в темноте происходит совсем другое. Презирать Мартина Лайла куда проще и понятнее, чем раз за разом оказываться с ним рядом.

Псу на заднем дворе меняют клички так часто, что в конце концов Адри называет его лишь псом. Это нормально. С этим псом Адрия даже ощущает нечто общее — с самого детства они с матерью сменили так много домов и отчимов, что запоминать имя Адри, возможно, и не имело смысла. Во всем этом хаосе она могла быть просто «девочкой».