Как ты проводишь свой день, так ты в конечном счете и проводишь свою жизнь.

Нет подруги лучше, чем девочка-подросток, даже если эта девочка-подросток уже выросла.

Как же много времени человеку отведено быть взрослым, после того как пролетят его детство и юность.

Ведь люди так справляются с горем? Закапываются в работу?

Тогда Элис осознала: всю жизнь она думала о смерти как о мгновении — остановка сердца, последний вздох, но теперь она понимала, что смерть порой может быть куда больше похожа на роды с девятью подготовительными месяцами.

«Конечно, ее мать даже не заикнулась семье жениха, что Рейзл ходила к психологу – с тем же успехом она могла бы сказать им, что у Рейзл две головы или три груди, какая-то генетическая мутация.»

«В цифрах нет Б-га, Б-га почти не осталось в ней самой. Сначала она променяла Тору на математику, потом променяла бухгалтерию на порно. Что еще у нее осталось?»

«Если бы она могла вернуться в древнее прошлое, на год назад, в свой день рождения, она прошептала бы себе на ухо предупреждение: «Не начинай. Не включай».

«Грешно так думать! Один грех за другим! Смотреть порно и потом думать, что а-Шем не может уничтожить порно! Ведь это она не следовала правилам, она не оберегала себя от собственных слабостей. Надо было слушать раввинов, которые запретили интернет».

«Благословен Ты, Г-сподь, наш Б-г, Царь Вселенной, за то, что создал меня женщиной.»

— Это невыносимо — спать на одной кровати на таком расстоянии друг от друга, — горячо прошептал мне в шею Николас, и мое непокорное дыхание моментально сбилось.

Мы замерли, разделяя одно дыхание на двоих. Казалось, звуки моего колотящегося сердца отражались от стен. Голова кружилась, а каждая жилка в теле воспламенилась, как от яда. Но этот яд не жалил — согревал.

Я не знала, как назвать внезапно обрушившиеся на меня чувства, ведь раньше не испытывала ничего подобного. Боялась шагнуть в эту неизвестность и оступиться. Боялась впустить в сердце человека и вновь потерять, как теряла всех близких.

— Мир не крутится вокруг тебя, Фрейя. Пойми, наконец, когда стоит бороться, а когда — остановиться.

Наше существование — не что иное, как выживание, и битва эта бесконечна, а самое страшное в ней — борьба с самим собой. Потому что победитель и есть проигравший.

— Я все сделаю сам. Она теперь моя. — Когда последнее слово сорвалось с моих уст, я мысленно поморщился.

Я жила по инерции. То, что я чувствовала – это даже не боль, не усталость, не скука, это – забвение. Я хотела выйти из своего тела и оказаться в другом.

Я могла бы умереть прямо сейчас, и это было бы прекрасно.

Власть, которой он надо мной обладал, была на грани волшебства – заставляла не столько безропотно исполнять любое его желание, хотя и это тоже, сколько, стоя перед ним, ощущать себя полной дурой, непутёвой школьницей, бесполезной Пятницей.

<...> Обожание – вот что мне нужно.Болтать о любви может каждый дурак, а испытывать обожание, отдавать – для этого нужно мужество.

Алкоголь хотя бы на время давал ощущение покоя, смягчал тревожные мысли, отгонял настойчивое ощущение себя фальшивкой.

– А я и не собираюсь стрелять, – спокойным, даже веселым голосом произнес Серьга и нажал на спусковой крючок. Короткая автоматная очередь отшвырнула Петлю к другому краю ямы.

У кошары раздались крики, оттуда звонко щелкнули несколько винтовочных выстрелов. Серьга еще раз полоснул длинной очередью наугад, Жених сделал то же самое. А вот Петля не выстрелил: ни очередью, ни даже одиночным.

Взрывы, хотя диверсанты их и ожидали, прозвучали неожиданно. Первый, второй, третий. Чуть погодя, ахнули еще два взрыва. У кошары замельтешили чьи-то тени. – Стреляй! – скомандовал Серьга и первым дал очередь.

Диверсанты – расходный материал. Смертники. А, значит, никто и доискиваться, в случае чего, не будет отчего погиб диверсант Петля. Погиб и погиб. Как погибают все прочие диверсанты.

На приисках творилось горе горькое. Развороченные взрывами бурты и склад – это первое, что бросилось в глаза смершевцам. А еще – люди, которые смотрели на Белкина и Эмиралиева, и в глазах этих людей читались страх и отчаяние.

Коменданту удалось успокоить женщин, и они рассказали, что минувшей ночью в селе произошло сразу два убийства. Зарезали двух женщин и подбросили угрожающие записки. Так, мол, и так, то же самое будет со всеми, кто добывает соль для Советской власти…

Но Маркс молчал у Дарвина в саду. Не шумел, как обычно. Не промолвил ни слова.

Хозяин с гостем стояли рядом, и тут, закачав деревья, поднялся ветер и застучала барабанная дробь падающих капель. Если бы не она, наверно, можно было бы услышать шорох бород.

— Еж? — спросил Маркс. — У нас под изгородью живет целое семейство, — ответил Дарвин. — Ежевечерне в это время они отправляются ужинать.

Я жаждала быть совершенством в глазах отца, и это стремление заставляло меня смотреть на молодых аристократок как на соперниц. Именно ради этого я изучила все нужные книги. Я хотела стать человеком, достойным внимания отца.

Отца я боялась больше, чем тигров. Тигр может съесть меня, отец же способен разрушить самую мою душу.

Именно к этому я и стремилась в жизни — никогда не ошибаться. Ведь вся моя жизнь была ошибкой — я родилась девочкой, да еще и вне брака. Мне нельзя было больше ошибаться.

Я никогда не стану похожа на мать. Я не полюблю, пока не стану любима, любима как никто другой. Я вообще никем не стану, если не смогу стать первой. Я не стану, подобно матери, молча сидеть и попусту тратить время, пока жизнь проходит мимо. Я твердо намеревалась быть услышанной, стремилась к тому, чтобы со мной считались.

— Мне говорили, при рождении тебе дали имя Пэк-хён. Так обычно называют мальчиков. — Мама была так сильно огорчена тем, что у нее родилась девочка, что дала мне имя, заготовленное для сына.

Она мастерски прячется. Телефон так и не включила, на улицу носа не показывает — будто знает, что я приеду. Но от меня так просто не отделаться, если только затеряться в толпе красоток. Поднимаю голову, глядя на тоскливо темнеющее небо. Сегодня я солидарен с его печалью — мне тоже не очень весело.

С мамой мы поговорили пару часов назад, брат ограничился «эсэмэской», Женя — мой местный ухажер — здесь, на расстоянии вытянутой руки, и звонить не станет, с остальными подругами мы уже поболтали и пожелали друг другу хорошего секса в Новом году, а больше никто не станет тревожить в канун праздника.

— Для нас стало неожиданностью, что у Мира есть супруга, — давит нервную улыбку Ольга. — Но, может, это и к лучшему, моему брату давно пора остепениться.

Радость топит. В груди тянет и заливает теплом. Мне будто пришивают крылья и пробивают светлый выход из мрачного тоннеля безысходности. И все это делает одна молодая женщина. Мир резко расширяется, пестрит красками, а после сужается до нее одной.

Я до последнего гадаю, как она согласилась на эту авантюру. Ксения не похожа на охотницу за деньгами. Возможно, как и все, мечтает о лучшей жизни, но в душу к ней я не лезу. Согласилась, и уже хорошо.

— А может, любовь? — подается вперед Ярослав. — Я слышал, она не спрашивает, когда явиться.

Я недавно пришла к мысли, что надо смотреть на мотивы поступков, а не только на сами поступки. Меня бесили ее неуместные советы и полное непонимание важности личного пространства, но она ведь не назло. Просто такой человек. Имеет она, в конце концов, право быть самой собой или нет?

– Понимаю, что должна быть взрослой, опираться на себя. Но ведь мне еще шестнадцать. Считаю, что вы обязаны быть родителями, раз уж родили меня. Я рада, что мама нашла себя, но вычеркивать при этом меня, игнорировать важные для меня моменты… Я считаю, что она неправа. И ты тоже неправ. Ты часто вел себя точно так же.

Отец говорил еще много важного, трогательного, полного большой любви – то, что так нужно было услышать Леле три года назад. Но из-за опоздания слова не стали менее ценными, менее целительными. Леле показалось, что кто-то внутри нее проткнул иголкой целлофановый пакет, наполненный водой, и через эту дыру стали медленно вытекать все страхи, которые мешали Леле спокойно и глубоко дышать.

– Таким, как мы, нужно держаться вместе. Не хочу казаться высокомерной снобкой, но это правда жизни. Есть те, кому повезло больше, а есть те, кому меньше. Последние злятся на весь мир, а первые идут семимильными шагами вперед.

Леля и сама не могла понять, как она, такая закрытая, вдруг призналась в очень личном переживании едва знакомой девушке. Но объяснялось все очень просто: избитый человек с большой радостью и благодарностью хватается за того, кто первый присаживается около него, дает попить воды, промывает раны и окутывает сочувствием.

Родители все делали мирно, по любви, как они говорили, но случалось Леле слышать и скандалы, которые заканчивались мамиными слезами и папиными хлопками дверью. И самое ужасное – Лелин мир так и не обрел ничего постоянного. Она до сих пор иногда спохватывалась и начинала прислушиваться: не трясется ли земля, вдруг планета наконец решила разрушиться следом за Лелиной семьей.

Клятва на словах даётся проще, ибо любой человеческий язык был создан во служение людским прихотям, в то время как кровь всегда будет иметь власть над волей и судьбой.

Любовь многих женщин легко пережить, но не ненависть…

– Всегда падает, никогда не разбивается, есть у всех и невозможно потерять? – прищурился рыжий лис. – Что это?