Люди всегда видят больше, чем говорят, но не признаются в этом. Мы называем людей сумасшед- шими только потому, что не хотим, чтобы то, что они видели, действительно существовало. А потом презираем их и забываем.

Он считал, что все, чем он занимался в своей жизни — все эти его временные заработки, все эти его друзья, развлечения, эта его тяга к самообразованию, — было просто времяпрепровождением, отдыхом. Он избегал найма на должности с нормированным рабочим днем, чтобы всегда быть в доступе для тех, кто мог ему что-то предложить. Ему было необходимо сохранять свободу, чтобы не быть свободным.

Он никогда не размышлял о своей смерти. Он был уверен, что обычные ассоциации — тьма, холод, безмолвие, гниение — тут неуместны. Эти состояния можно было ощутить и понять. А смерть находилась по ту сторону тьмы, даже за гранью небытия.

Созданный собственными руками ад — занятная конструкция. Никому не удавалось избежать этой самодеятельности — ни разу в жизни. Кто-то умудряется все время жить в таком аду. Привычка причинять себе несчастья — это то же самое, что продолжение характера, то есть тавтология.

Его глаза. Я ожидала найти в них облегчение и счастье, ведь он видит меня спустя столько времени. Вместо этого в глазах, которые когда-то лучились живостью и теплотой, теперь отражались безумная, болезненная темнота и гнев. Так много гнева.

Она смотрела в глаза этого ублюдка до самого конца.

Я не питала иллюзий по поводу того, что смерть гарантированно будет обходить меня стороной. Никто от неё не застрахован. Шахматные фигуры расставлены на доске, передо мной сидит соперник — более безжалостный и непредсказуемый, чем все, с кем я когда-либо сталкивалась. Каждый сделал свой первый ход, игра началась.

Что-то внутри меня вдребезги разбилось, я упала на колени, острая, колющая боль пронзила грудь. Я бы всё отдала, чтобы обменять эту боль на тысячу ударов дубинкой Эбнера, на бесконечные допросы в гестапо — всё, что потребуется, лишь бы изменить то, что я натворила.

Освобождение, к которому я стремлюсь, требует особого рода побега, совершить который можно лишь вернувшись.

Несколько часов он находился в опасном для жизни состоянии – терял сознание от головной боли, с трудом дышал. Все стало монотонно серым, неинтересным. Когда за Павлом пришли, он лежал на нарах и смотрел в потолок. Поднялся, вышел из камеры, заложив руки за спину.

Сердцебиение не прослушивалось, пульса тоже не было. Катя Усольцева была мертва – мысль вздорная, что не сразу закрепилась в сознании. Глаза ее были приоткрыты, в них еще блестели слезы.

Вдруг раздались выстрелы из пистолетов, он различил несколько хлопков – «ТТ», «немецкий «Люгер-Парабеллум». Ухо натренировано, навыки не ржавеют… Павел даже не колебался. Помогать надо людям!

«Ну, что, мужики, поработаем вручную?» – объявил Павел. Атаковали стремительно, перебили окна, вынесли заднюю дверь. Диверсантов уничтожали прикладами и саперными лопатками.

Дураком сержант не был, поэтому имел резонные сомнения. На патруль напали с целью завладения оружием – и своего добились. При чужаке ничего не было. Не спрячешь под курткой три ППШ и подсумки с дисками.

Подбежавшим солдатам предстала странная картина. Их товарищ одной рукой удерживал фонарь и цевье автомата, его палец дрожал на спусковом крючке. Он бормотал срывающимся голосом: «Ни с места, тварь, не шевелись, стрелять буду…»

Ты говорила, что музыка — это свобода. Так живи ей.

Нельзя стать счастливым, если жизнь проходит не так, как ты хочешь.

Смерть каждый день преследует каждого из нас и к ней нельзя быть готовым. Она заставляет ценить жизнь. Проживать каждую секунду. Наслаждаться ей. И быть благодарным за этот день.

Город Ангелов — это напоминание о том, что в один прекрасный момент все может оборваться. Именно поэтому я рискую из раза в раз. Я хочу почувствовать жизнь.

Мы объехали весь мир. Я бы не смог довольствоваться чем-то одним. У каждого берега разные волны. А вода четырех океанов отличается друг от друга. Водопады, пустыни, подводные пещеры — столько всего неизведанного. Жизнь одна, почему бы не прожить ее на полную катушку?

В этом мире слишком много лжи, а лишаться тех немногих людей, кому можно доверять - слишком большая роскошь...

— Я догадался, кто вы такой, — сказал офицер, немало встревожив Фрица. — Никакой вы не дезертир. Думаю, вы вражеский агент, скорее всего, британский. Вас выбросили с парашютом для проведения секретной операции. Выпалив все это, офицер спокойно добавил: — С вами будут обращаться как со шпионом. Фриц испугался; это было хуже, чем если бы в нем опознали беглеца из концентрационного лагеря.

Золотые зубы могли спасти жизнь, а могли наоборот поставить ее под угрозу. Некоторые надзиратели убивали заключенных ради них, однако если у обладателя золотого зуба хватало силы воли самому его вырвать, зуб можно было обменять на предметы лагерной роскоши. На лагерном черном рынке за золотой зуб давали бутылку «Выборовы», качественной польской водки.

Раз в неделю заключенные принимали душ, но тоже в нечеловеческих условиях. Те, кому достался суровый старшина по бараку, должны были раздеваться у себя, а потом бежать голыми до душевого блока. Вымывшись, только первые вытирались сухими полотенцами; их надо было передавать дальше, поэтому тот, кто задержался, получал сырую тряпку и шел обратно в барак мокрым, даже в зимние морозы.

Надзиратель, стоявший рядом, сорвал у Густава с куртки звезду, разделил треугольники между собой и вернул ему красный. То же самое он проделал с остальными шестнадцатью бригадирами, отдавая им, изумленным, красные треугольники. — Теперь вы политзаключенные, — объявил Аумайер. — Никаких евреев на руководящих постах в лагере нет. Запомните это! С этого момента вы арийцы.

С периодическими интервалами в 46-й блок отправляли новые группы заключенных, которых мучили и убивали якобы во имя науки. Многие старые друзья Густава из Вены подверглись этим пыткам. Однако их спасло то, что высшее командование СС сочло недопустимым использовать еврейскую кровь для создания вакцины, которая попадет в вены немецких солдат.

Ограничения в отношении евреев стали еще строже, когда в мае вышла декларация, расширившая предыдущие законы: евреям запрещалось посещать все театры, концерты, музеи, библиотеки, спортивные учреждения и рестораны; ходить в магазины и вообще что-то покупать они могли только в строго отведенное время. Сидеть на скамейках в парке им нельзя было уже давно, теперь же для них вообще закрыли туда доступ.

Превосходно! Будь у меня руки, я бы поаплодировал Тристану за шокированные лица, которые сейчас уста- вились на него.

Мои глаза заволокла чернота. Лишь невероятным усилием воли я не дал своей силе воспламенить воз- дух вокруг меня. Я знал, что Кассия блефует… но также знал, что ей хватит гордости и упрямства доказать мне обратное. Она выполнит свое обещание, просто чтобы охладить мой пыл.

Когда по внутреннему двору эхом разнесся торжествующий смех Януса, мне словно стало нечем дышать. Лишь сейчас я осознала, какой свободой могла наслаждаться последние несколько дней. Теперь она закончилась. Все закончилось.

А потом случилось нечто, на что я совершенно не рас- считывал. По ее телу заплясали зеленые молнии. Вокруг ее радужек вспыхнули круги, а в ладонях загорелось зеленое пламя. Ведьмовская магия! Настолько мощная, что мне редко доводилось видеть людей, способных контролировать такую силу.

У него в глазах отражалось пылающее небо. Утонув в них, я не находила слов, чтобы закончить предложение, которое собиралась произнести.

В этот момент Мэтт все понял и чуть не помер на месте. Затем повернулся и выбежал в дверь.

Мысли Мэтта вернулись к словам Синди. Из близких у него остались брат в тюрьме, брюзга-тетя да дедушка, который его даже не узнал.

Мэгги знала — Дэнни не был святым. Он слишком много пил, не отличался чрезмерной добротой к ребятам, которые не пользовались популярностью, и как парень тоже был так себе, судя по тому, что Мэгги узнала за многие годы работы над его делом. Но и убить он не мог. Она в это верила. Без этой веры ей было никуда.

Мэгги разбудило чувство тревоги и громкий стук. Она свесила ноги с кровати и пошла на шум...

Расстояние между машинами сокращалось. Она заорала: — Да беги же! И он побежал.

Память попрежнему хранила воспоминания о том, как плакал Дэнни, когда Эвану наконец удалось добраться до полицейского участка. Нет ничего более душераздирающего, чем слезы собственного ребенка.

Каждая вещь, каждое существо, каждый предмет имеет свою собственность, свой характер, свое самостоятельное «я», присущее только именно этому предмету. Это и есть сущность, мотив его существования. Уловить эту сущность — двумя-тремя штрихами выразить ее, схватить характер вещи — вот задача искусства.

Красота, пропорция есть известный гармонический, чисто математического характера закон, от которого живому существу невозможно отделаться, до того понимание его инстинктивно.

Едва человек обеспечил себя хотя немного, едва он мало-мальски чувствует себя безопасным — взгляд его ищет красоты.

Мне нужно как можно скорее найти настоящего преступника. Ведь каждый час безрезультатных поисков приближает меня к тому дню, когда мне придется сделать мучительный выбор.

Шарю рукой по стене в абсолютной темноте, но не понимаю, как открыть эту чертову дверь. Бесполезные попытки выбраться из дома лишь тратят время. Я снова стягиваю сапожки и тихо покидаю гараж, возвращаясь в теплый коридор. Осматриваюсь, замечаю тень на лестнице и ныряю обратно в нишу. Сердце гулко стучит о ребра. Металлический вкус страха растекается по языку, касается неба, заполняет рот.

Усмехаюсь себе под нос. Кто бы подумал, что майор Власов влюбится в главную подозреваемую по собственному делу, да еще и станет ее укрывать? Да никто! И я сам был бы в первых рядах. А теперь поглядите-ка – лежу, прижимая ее к себе, и всерьез раздумываю о том, как буду прятать всю жизнь, если не смогу доказать ее невиновность.

Неожиданно на ум приходит еще одна мысль, которую я решаю приберечь на потом: в тот злополучный вечер, когда судьба руками моих похитителей со всей дури швырнула меня прямо в объятия этого мужчины, он тоже не был случайным прохожим. От тоже явился по мою душу. И как знать, с какой целью он помогает мне?

Он аккуратно стирает пальцами слезы с моего лица и улыбается, но в глубине его глаз я с легкостью читаю невысказанное опасение: хватит ли ему времени, чтобы успеть разобраться, пока меня не поймает полиция?

Я смущенно перевожу взгляд на экран и замираю. Местные новости показывают пепелище. Особняк Туманова. Мое лицо крупным планом. Уши закладывает, и я не могу разобрать ни слова. Но отчетливо вижу бегущую строку: «Разыскивается Туманова Маргарита Викторовна. Особо опасна».

Улица мне крайне понравилась с профессиональной точки зрения: на такой очень трудно поставить соглядатаев, при здешнем безлюдье и роскоши особняков любой шпик, как бы он ни маскировался, издали бросится в глаза. Так что явка устроена грамотно...

В эту пору я оказался единственным посетителем – точнее, единственным, кто пришел позавтракать без спиртного. За сдвинутыми столами разместилась та же компания – только уже не развеселая, а поголовно олицетворявшая собой вселенское уныние похмельного происхождения.

Он открыл обе невысоких двери в дальнем углу комнаты, показал, что за ними и кратко объяснил, как этим пользоваться. И ушел. Оставшись в одиночестве, я сел к столу, набил трубочку и стал разглядывать комнату – в таком номере-люкс мне еще не приходилось останавливаться.