Раз уж Шэнь Мяо было суждено снова прожить исполненную горестями жизнь, один за одним она стремилась вырвать с корнем клыки не окрепших еще гадюк — ее врагов, а затем мало-помалу их изводить.

Я никогда не думала о том, чтобы бороться за место в списке лучших, разве мне, самой последней в нем, под силу какая-либо борьба?

Но как человек может смириться с судьбой? Если тебе снова выпала та же жизнь, не слишком ли это прискорбно, не слишком ли возмутительно — смириться с той же судьбой?

Оказалось, что при нужном ритуале черным королем может стать кто угодно. Была ли я напугана? Очень. Но до тех пор, пока сила черных королей была во мне... Я могла не волноваться за безопасность трех королевств.

Стань тем чудовижем, которое они видят!

Посмотри, какое небо! Безграничное! Свободное! Однажды все тоже будут свободны! У гномов будет достаточно еды. А темное королевство перестанет на всех нападать. И маги людей не будут живыми инструментами.

Сильвия – напоминание о том, что когда-то давно во мне было добро. Самый важный для меня человек и самая опасная тайна.

Лишь один человек смог обойти законы мироздания... и подчинить себе всю магию. Первый черный король.

Я отправился на вокзал, где в багажном отделении была открыта подозрительная корзина, и в ней оказалось мёртвое тело человека. Голова покойного была рассечена в тыльной части острым орудием. Убитый в одном белье, смоченном скипидаром, обильно обсыпан камфарой и нафталином, корзина выложена внутри клеёнкой и труп также завернут в клеёнку.

По доставлении Алмазовского в Москву он тотчас же сознался, что обобрал Баранова под видом судебного следователя, причём объяснил, что найденный у него бланки судебного следователя были им похищены у последнего в то время, когда он служил у него; из денег же он успел растратить до четырех тысяч, сделав на них покупки, большей частью наряды и разные золотые и бриллиантовые вещи для своей дамы.

Проведя бессонную ночь в бесплодных мечтаниях, я рано утром уже был в больнице, чтобы допросить потерпевшую. Она уже несколько оправилась и рассказала мне тоже, что и её подруги, добавив лишь, что когда она пыталась закричать, то навалившейся на неё преступник пригрозил зарезать её, показав её при этом два ножа. Ножи были складные, небольшого размера, один из них с черным, другой с белым черенком.

Эту парочку я застал в постели, причём оба они ужасно запротестовали по поводу нахального вторжения в квартиру, а Лемелехис подняла такой крик, что пришлось пригрозить жгутом для рук и платком для рта. Затем был произведён в квартире обыск, причём пришлось всё, что было в квартире забрать в участок, потому что всё не только вызывало сомнение в законной принадлежности Когану-Лемелехис.

Последний удар ножом он сделал ему в горло, где нож и изломался. Тогда он бросил его около трупа, а сам, выломав жердь, осколком добил Новоторова по голове, вынул деньги – 21 рубль, покурил, нашел нож, пошел к болоту, бросил его в сторону и, вымыв руки и полушубок, отправился по направлению к дому.

Когда я приехал домой, ко мне минут через 5–10 привели Серова. На первые мои вопросы он отвечал уклончиво, ни в чем не признаваясь. Когда же я показал ему внезапно нож и сказал, что вот то, чем ты резал Новоторова, Серов затрясся и упал.

Благодаря пути, пройденному в той жизни, Шэнь Мяо хорошо уяснила одну вещь: только если ты станешь выше недругов, сможешь по-настоящему управлять своей судьбой.

Сегодня Мария Николаевна пришла к нам в класс и сказала, что Бочков вызывает пять человек из нашего класса... Я пошла вместе с ними в РПК... оказывается, что вызывают людей, чтобы послать их в тыл к немцам... То, о чем я так долго, так страстно мечтала. И меня-то нет. Вызывали первым Сашу. Затем Клару. Они вышли такие сияющие. Тогда я сама вошла в кабинет... Боже, как рады мы были все трое!

Имеют место такие позорные явления, как освобождение от призыва за взятки. Так, Сталинский райвоенком г. Свердловска старший политрук Алексеенок за освобождение от призыва 9 человек райпромкомбината потребовал и получил кожаное пальто и хромовые сапоги; таким же мошенническим путем этот политрук освободил еще 60 человек.

Нас мобилизовали что-то строить в оборонительных целях. Исходя из большого количества людей, можно думать, что строительство срочное, и долго тянуться не будет. Однако уже четвертый день мы валандаемся здесь, а ничего определенного нет. <…> К вечеру настроение испортилось. Пообещали утром где-то расквартировать, но сейчас пять часов, а мы под той же елкой.

Настроение заметно приподнятое, разговоры ведутся вполголоса, ходить стараются потише. Иногда врываются неожиданно резкие телефонные звонки и вселяют тревогу — неужели отмена? После одного из них адъютант докладывает командиру, что штаб дивизии подтверждает приказ о мобилизации; это сразу успокаивает и поднимает вместе общее настроение.

В конце апреля по нашей губернии была объявлена мобилизация. О ней глухо говорили, ее ждали уже недели три, но все хранилось в глубочайшем секрете. И вдруг, как ураган, она ударила по губернии. В деревнях людей брали прямо с поля, от сохи. В городе полиция глухою ночью звонилась в квартиры, вручала призываемым билеты и приказывала немедленно явиться в участок.

Частные мобилизации сперва касались только немногих округов; и Россия очень мало ощущала войну. Внутренняя жизнь, после первой встряски, продолжала двигаться как бы по инерции… В обывательской массе, не имевшей никакого представления об огромных трудностях войны, считавшей японцев ничтожным врагом, «макаками», отсутствие русских успехов вызывало досаду и нарекания на власть...

Мир спасет красота.

Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его!

В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все».

Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?

– Этого мы никогда не узнаем, но можем придумать. Три убийства, совершенные в одном и том же месте, в квартире, в короткий промежуток времени, исчисляемый минутами, и при этом три разных орудия и три разных способа. Это похоже на дело рук одного и того же человека, не являющегося профессиональным киллером?

– Получается, никто признания не выбивал, никто никого не выгораживал? – Ну вот опять! – рассмеялась Настя. – Не забывайте: все не то, чем кажется. Все могут ошибаться. И все лгут, одни чаще, другие реже, но лгут все поголовно.

«Что происходит? – думала Настя. – Макки учил всегда различать две картины: то, что мы видим, и то, что происходит на самом деле. Что я вижу? Женщина мило болтает, заполняя пустоту... Нет, не то, не так. Женщина пересказывает мне в подробностях то, что слышала неоднократно от соседки Игоря. Какая-то история, не имеющая ни малейшего отношения ни к ней, ни к Игорю, ни тем паче ко мне.

Ей показалось? Или с ответом что-то не так? Не то он прозвучал с едва уловимой задержкой, не то, напротив, слишком быстро... Но всё объяснимо: безошибочных людей не бывает, даже самые талантливые и феноменально одаренные совершают ошибки и промахи, и писатель Климм наверняка вспомнил сейчас те неверные и неточные оценки, которые он давал людям.

На полу лестничной площадки, возле самой двери их квартиры, лежала роза. Белая, свежая, полураспустившаяся, с сочными упругими лепестками и насыщенно-зелеными листьями. «Опять, – подумала Катя, ощущая, как растет в груди ласковое тепло. – Это уже пятая... Или шестая?»

В последние восемь лет, после выхода в отставку, Анастасия Каменская старалась сама провожать Чистякова, пресекая его поползновения вызвать такси и не морочиться. Поездок всегда было много, но пока Настя служила, своему времени хозяйкой не была, и проводить мужа удавалось крайне редко.

Мир спасет красота.

Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его!

В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все».

Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?

– Однажды в этой машине мне пришлось в Симферополь везти труп. Он рядом со мной сидел. Меня трижды останавливали гаишники. И я им говорил, что, дескать, мужик перебрал. И я доставил труп куда надо. На кладбище. Теперь знаю, как это делается.

Когда Амок ударил одну бутылку о другую и в его руках оказалось оружие, торчащее смертельными стеклянными лезвиями, говорливое землячество сразу куда-то делось.

Не раздумывая, она бросилась на него со своим изогнутым ножом, он увернулся, к ней рванулось землячество, оглашая коктебельский ночной воздух истеричными разноголосыми криками, какие можно было услышать разве что в горных расщелинах далекой Армении.

А дальше произошло нечто совершенно неожиданное – Амок заорал. Бессвязно заорал во всю мощь молодых своих легких, хрипло и надсадно, даже с каким-то чувством освобождения – он выплескивал из себя нервное напряжение, с которым жил последнее время.

- Наверняка мы не единственные. Женской своей дубленой шкурой чую дыхание нехорошего ветра. Вы оба в опасности. И ты, и Светка. С похоронами Леночки ничего не закончилось.

«Значит, говоришь, затягиваются раны, – мысленно обратился он к Свете. – И глазки открываются, и улыбка все шире... Если так дальше пойдет, спрыгнет она однажды с каменного стола в морге и пойдет бродить по коктебельским набережным...»