— А не с тобой ли? — Ян медленно подошел к Глебу. — А? Почему она всегда трется на работе? Ян стоял близко к Глебу. Так, что тот чувствовал запах его зубной пасты. — Послушай, — он сделал шаг назад, — это ваши семейные отношения. Меня в них впутывать не надо. Да, Кира задерживается. Мы тут все задерживаемся. Ты лучше бы ее поддержал, а не устраивал бы здесь цирк при всех.

Ты в тупике, Вишневский, мы все в тупике. Десятки тысяч выделено на раскрытие убийств. И отель тебе для жертвы, и психолог-профайлер, поддержка со всех сторон, и даже следователь из соседнего кабинета оказалась в момент преступления, а ты топчешься на одном месте, Вишневский.

Она спасла ему жизнь. Только сейчас до него начало доходить, что он мог сдохнуть под деревом в глухом лесу. Почему он не звал на помощь? Он же был живой. Нет, он звал, кажется, звал, когда очнулся в первый раз. А если бы они вернулись? Они бы убили его? Они? Да. Это были они. Это был не один человек. Или нет? Нет. Он сам пришел в лес. Он помнит, как бежал. Или он бежал от них?

— Это что? Конфеты? — голос судмедэксперта заставил отвлечься. — Не подходите, пусть сначала криминалист отработает, — предупредила Кира. Судмед улыбнулся. Конечно, он и так знал, кто будет работать первым. — Возможно, у нас серийное убийство.

— А чтобы ты загадала? «Чтобы ты снял рубашку», — едва не ляпнула Катя. Но вслух, конечно, сказала совсем другое: — Мир во всем мире. Уехать отсюда домой. Заказать пиццу. Снять это дурацкое платье. — Ну с этим я могу помочь, — пробормотал Захар. — Ты про пиццу? — Гм.

Вопреки маминым предположениям, Катя вовсе не была наивной дурочкой. Она прекрасно знала, что конкуренция в творческом мире просто бешеная, и на каждого комиксиста — да что там, каждого художника! — чье творчество оценили по достоинству, приходятся тысячи ноунеймов, которые так и не добились успеха. Но разве это повод сдаться, так и не попробовав?

Зато ей, в отличие от некоторых, не приходилось смотреть на мир сквозь узкую полоску забрала собственного высокомерия, поэтому она точно знала, насколько этот самый мир прекрасен во всем своем несовершенстве.

— Я бы не стал с тобой жить, даже если бы умирал от жажды, а ты держала в руках последний в мире стакан воды, — припечатал Захар. — Ты ходячая катастрофа. Ты красная кнопка на ядерной бомбе. Даже не так: ты и есть эта самая ядерная бомба, после которой на земле не останется вообще ничего живого!

Поцелуи Захара были как признания: страстные, искренние, почти болезненно откровенные. Так целуют, когда знают, что нашли любовь своей жизни и не планируют ее отпускать.

Катя польщенно улыбнулась. Быть нормальной — это последнее, чего ей хотелось, потому что по-настоящему великие дела творят именно странные люди. Чудики с нестандартным мышлением и смехотворно огромными амбициями! Прямо как у нее.

— Я лишь желала, чтобы отец мной гордился, и делала для этого все. Но порой мне кажется, что он так и не смог впустить меня в свое сердце. Не смог полюбить свою единственную дочь.

Она рисковала своей жизнью, сражалась с нечистью, терпела насмешки от деревенских, но с Кощеем все было иначе. Он уже дважды спасал ее от беды. Казалось, с ним можно успокоиться и просто жить.

Водяной внимательно посмотрел на девицу и сказал: — Вижу, что твое сердце занято молодцем. Отдай его жизнь мне.

«…Тьма не торгуется. Ее нельзя уговорить. Ты заключила договор с Водным владыкой. Рано или поздно он придет и возьмет свое».

Кроме поиска смысла своего нового существования, он очень скучал по сестре и деду, по кулачным бойцам, по ясному солнцу и зеленой траве. Если бы он мог говорить, он бы первым делом спросил, как долго еще ему тут находиться. И больше всего на свете он боялся ответа: «Всегда».

Боги всегда играли с людьми в опасные игры, и люди всегда в них проигрывали.

Человеческая маска крошится и рассыпается. Но есть ли под нею кто-то, кроме чудовища, которое хочет, но не может убить ее?

Но то, что происходит с ней сейчас, самое прекрасное и самое ядовитое событие жизни.

Истина — это всегда то, что сложно себе вообразить. Ложь, напротив, проста и удобна, она как пластилин входит в любую форму и вызывает доверие.

Ей четко помнилось лишь одно: любовь — это всегда страдание. А вернее так: истинная любовь и истинное искусство зарождаются лишь в пепле из горестей и боли. Несчастье и сублимация несчастья. Всегда рука об руку.

Нет более закономерной в мире вещи, чем совпадение.

Привязанность — высшее из зол. Хочешь сделать себе больно — полюби. Больше ничего не потребуется.

Жизнь преподала ей очень суровый и жестокий урок. Смерть — конечная станция, после которой исправить уже ничего нельзя.

Неужели в этой жизни хоть у кого-то может быть секрет, ради сохранения которого стоит убить другого человека? Её ответ – однозначно нет.

Это место — настоящая цитадель мести и самоуправства. Меня сегодня никто не осудит, если я убью тебя.

Я люблю тебя до одури, до боли в ребрах, до кровавой луны, до великой галактики. И буду любить, даже если ты не станешь моей.

Мотылёк в клетке – жалкое зрелище… Любовь коварна настолько, что заставляет нас самих возводить стены, самозабвенно ныряя в ослепительный свет обманчивой надежды.

История циклична, и это вынуждает опять расставлять декорации для новых войн.

Самозванец внутри порой кричит слишком громко.

Я вижу, что приятен и интересен вам, но все, что вы видите перед собой, ненастоящее.

Не стоит махать куском мяса перед голодным диким зверем, никогда не знаешь, когда тот решит показать зубы.

— Ты не можешь поступить неправильно со всеми, поэтому предпочитаешь сделать это с собой?

Мне ведь так мало нужно, море. Хотя, вероятно, больше, чем другим. Но у меня есть на это право. Именно поэтому всё моё неверное — верно. Пока я ищу — всё существует. Пока я иду — всё возможно.

Мы однотонно зашептали асфальтом, через какое-то время аппетитно захрустели галькой. Услышали море. Мне едва удавалось дышать тихо. Настолько, чтобы моё дыхание не сбивало этот безымянный оркестр.

И глаза — вороново крыло, самая длинная декабрьская ночь, отцовский утренний кофе. Обрыв, колодец, чернота, яма.

Говорят, у каждого чувства своё лицо — с неповторимыми морщинами, выражением глаз, изгибом рта. И вот сейчас, глядя на неё, я поняла вдруг, что так и есть: передо мной сидела чистокровная тоска, без примесей. Разве что щепотка жалости к себе, может. И гуща мыслей, забродивших на самом дне этого котла.

Что до отца, наше взаимодействие сводилось к общему быту, его флегматичному интересу, скоро ли он понянчит внуков, и рассказам о том, как он мечтал о наследнике (наследовать что?), но богам было угодно иначе.

Это так странно, но так удивительно. В бесконечной Вселенной, где над тобой миллиарды звезд и галактик, а может — даже миров, все они перестают иметь значение, когда находишь свою звезду.

Время, как песок. Но иногда и песок бывает золотым.

Письма — это шепот. Нежный и трепетный, когда не хочется рассказывать что-то всему миру, нет, хочется осторожно произнести со звуком не более громким, чем дыхание, то, что заставляет быстрее биться сердце.

В жизни человека действительно всегда стоит выбор между двумя одинаково правильными решениями: смиренно принять то, что есть, и бороться за то, что дорого. Самое главное — отличить, когда нужно делать одно, а когда — другое.

Всем нам нужен кто-то, кто, глядя на нас со стороны, захочет защитить от всех невзгод. Люди, вопреки распространенному мнению, не влюбляются в картинку или идеальную внешность. Порой достаточно искренней улыбки и горящей внутри веры. Веры в то, что на вопрос «Зачем?» рано или поздно найдется ответ. И он будет очень коротким. «Потому что ты этого заслуживаешь».

К девятнадцати годам он осознал еще одну истину, которая делает жизнь проще, понятнее и теплее. Семья никогда не ограничивается лишь кровным родством.

— Кто мог желать смерти Седу? — задал Франсуа уже ставший стандартным вопрос, но ответом ему был громкий стук. Жерар Моро, опустошив до этого бокал до дна, упал лицом прямо на деревянную стойку и, видимо, здорово приложился лбом. — Как думаешь, ему плохо? — забеспокоился Франсуа, рассматривая затылок Жерара. — Думаю, ему наконец хорошо, — задумчиво произнес Басель.

Будешь бежать к людям, распахивать им свои объятия, петь им свои песни, смеяться с ними и делать вид, что ты такой же, как все. Что с тобой все хорошо и нет за плечами огромной черной массы невыплаканных бед.

Но тем не менее многие психиатры убеждены — всякая творческая личность имеет более или менее существенные отклонения от психической нормы. Вы, например, в курсе, что среди представителей творческих профессий в полтора раза чаще встречаются люди с биполярным расстройством? А что писатели в два раза больше склонны к суицидам, чем представители других профессий, вы знали?

Мужчина-ребёнок, которого он допрашивал всего несколько часов назад в душной комнате без окон, не мог никого убить. Зверь, стоящий у края сцены лондонского О2 и разглядывающий исподлобья свою послушную паству, мог убить любого. — Дьявол... Кто же ты такой? — застонал Франсуа, обхватывая ледяными ладонями пылающий лоб.

Не тратьте жизнь на глупые обиды и мелочные выяснения отношений. Вы можете думать, что у вас еще будет время на то, чтобы все отыграть назад. Вы можете думать, что у вас впереди всё время во вселенной. Но однажды окажется, что у вас не осталось и грёбаной секунды на то, чтобы все исправить. Не повторяйте моих ошибок.

В смерти нет ничего прекрасного и возвышенного. Смерть разлучает физическую оболочку с душой, и тело становится уродливым и нелепым. Как можно привыкнуть к тому, что несколько часов назад чувствующий, мыслящий, веселящийся или же, наоборот, страдающий человек вдруг превращался в бессмысленную тряпичную куклу, наполненную костями?

– Да вот, маньяка поймали. Я поднимаю голову. Сашка жмурится, потом несколько раз моргает и героически сдерживает очередной зевок. – И кто это? – Я, б…, – нетерпеливо бросает Кожемякин. – Давай живей, надо собак срочно домой завезти. С этими словами он отключается, оставляя нас недоумённо таращиться друг на друга.