Несколько недель я либо сидела взаперти, либо находилась в бегах. Заниматься чем-то другим, совершенно обычным, почти так же хорошо, как в прежние времена пойти вечером в кино с друзьями. И если мне что-то и нужно во всем этом хаосе, так это немного обыденности.

Мои сердце и разум настолько запутались, что весь вечер приходилось заставлять себя не думать о нем. Получалось не очень, и теперь, когда мне нечем отвлечься, лавина мыслей обрушивается на меня с новой силой.

Сила, бурлящая во мне, словно рой разъяренных шершней. Она призывает меня освободить ее, использовать против тех, кто держит меня здесь. Давление в голове и груди почти невыносимо, но мне удается его контролировать. Я должна.

Логунов взял прицел низковато и снес вместе с пулеметом и стрелком часть крыши. Доски и тело между ними рухнули за почти двухметровый забор, да так, что немец распластался кровавой лепешкой на белом снегу.

Конечно, пулеметы бессильны пробить броню, но как же трудно сохранять внутреннее спокойствие, когда в лицо несется рой смертоносных снарядов. Они будто густой град, оранжевый и страшный, выбивают жуткую дробь по железным бокам танка.

Пушка сработала. Выстрел! Танковый снаряд попал точно в брюхо снижающегося бомбардировщика, от чего тот вспыхнул огромным огненным шаром, разлетелся в стороны черно-оранжевыми осколками и с воем рухнул, накрыв собой маленькое кострище.

Ракета прочертила плавную дугу по левому флангу зависшего «юнкерса», вспыхнув прямо под крылом. Немецкий летчик сразу среагировал, снова набрал высоту и направил самолет к месту, откуда был выстрел. Он свалился на крыло и круто бросился вниз по ложному ориентиру.

Вокруг толпы в несколько тысяч человек двигалось кольцо из рядовых с автоматами в руках. За колонной следовал строй из фашистов. У них на поводках захлебывались от лая овчарки.

Ольга, сунув руку за отворот куртки, еле сдержала крик от ощущения липкой, еще теплой крови пропитавшей одежду. Комсомольский билет, красноармейская книжка разбухли и начали сворачиваться под бурыми разводами.

Гуров от неожиданности даже вздрогнул, когда старик появился перед ним – настолько неожиданно и беззвучно это у него получилось.

Идея съездить на кладбище Станиславу понравилась. Когда убитого хоронят, сыщику очень желательно присутствовать на похоронах и понаблюдать за всем со стороны.

Да, но речь-то идет об убийце, может быть, даже маньяке – а уж его-то нормальным человеком не назовешь никак. Убийца, да еще и маньяк, он такой человек, что может и под дождем…

Будучи рядом с телом, Гуров не заметил следов крови. Конечно, это само по себе ни о чем не говорит – разве мало бывает бескровных убийств? Ой, много!

Совсем другое дело – когда людей убивают. Тут уж положение тела у них особенное. В чем именно заключается такая особенность, объяснить трудно, здесь имеется множество тончайших, едва уловимых нюансов.

Где лежит мертвая старушка, Гуров определил сразу же, как только сошел с санаторного крыльца. На месте происшествия толпилось изрядное количество народа.

Бессонов резко отпрыгнул в сторону и выстрелил два раза. Два «рыбака» с ножами словно споткнулись и упали лицом в снег. Точнее, они не успели ещё упасть, а Бес крутанулся вокруг оси и выпустил ещё три пули.

Полковые всезнайки разделились пополам: одни намекали на белую кость, другие – на неразделённую любовь: мол, Шурка – официантка, красавица и хохотушка, уж больно донимала Бессонова ещё в бытность его помощником при кухне.

Щурясь после тёмного подвала, Бессонов разглядел командира полка и незнакомого полковника рядом. Вид у Беса был, мягко говоря, не очень. Разбитые губы, синяк под глазом и распухший нос без лишних слов показывали, как прошёл первый допрос.

Словно прорвало плотину – Бессонова подхватили на руки и раз десять подбросили вверх. Тот не сопротивлялся, но не на шутку переживал, как бы не забыли поймать. Потом поставили и почти все без исключения, начиная с командира полка, подошли, отдали честь и пожали руку.

Бес крутился как блоха на кончике шила. Казалось, он знал, когда немец откроет огонь, и за долю секунды до этого бросал свой «Як» в крутой вираж. Двигатель пел и подхватывал моментально.

У ведущего фрица зловещими огнями полыхнули пулемёты. «Дед» кожей ощутил, как буквально впритирку к фюзеляжу пронесся смертоносный свинец. Ответ был короткий и пришёлся немцу прямо в фонарь.

С Варей у нас установилась приятная традиция – совместные прогулки по воскресеньям по разным общественным местам. Чаще по парку культуры и отдыха имени Дзержинского. Очень желанные для меня были эти часы и, отваживаюсь надеяться, для нее тоже.

Перерыли мы весь город. Но следов Хватова и его подельника, личность которого установить не удалось, так и не нашли. Хотя копали основательно. Кажется, вот Углеградск не так велик. Каждый закуток знаком. А негодяй в нем как сквозь землю провалился.

Я был не против. И вскоре сухая и строгая женщина средних лет – домработница, принесла поднос, на котором были медный кофейник и изящные фарфоровые кофейные чашки, а также всякая пышущая свежестью и сражающая наповал восхитительными запахами сдоба – скорее всего от пекарни «Николаев и сыновья».

Я ему что-то пообещал, но он меня уже не слушал. Он иногда вот так вываливается из разговора, лицо его становится мечтательным. О чем именно он думает в такие мгновения? Готов поклясться, все его мысли схожи с мыслями героя старого армейского анекдота. «Красноармеец Иванов! О чем вы думаете в строю?!» «О бабах, товарищ командир!»

Двое квадратных и звероватых хулиганов, по виду – только что из забоя, с характерными движениями и осанкой, как-то сразу мне поверили, потерялись и сникли. А кудрявый, который от любовного томления совсем обезумел, как с цепи сорвался. Посмотрел на меня налившимися кровью одичалыми глазами.

Попутчик был горным инженером, звали его Сигизмунд Яковлевич. И направлялся он с предписанием от «Союзугля» в Шахтоуправление Углеградска, где его ждала важная должность. Хороший инженер – это птица редкая и дорогая в плане пропитания. Стране нужны хорошие специалисты.

Кое-как совладав с болью, Вадим рванул к Сукнову, нагнулся на ходу, плечом зафиксировал бедра, руками вцепился в голени. Рывок оказался столь мощным, что Сукнов, падая, с силой приложился об угол обувного ящика — головой.

Одной рукой Вадим держал пистолет, а другой вынимал из чехла на поясе наручники. Сукнов смотрел на него с таким недоумением, что Вадим почувствовал себя глупцом.

Мизгирев знал, что клофелин для Шохрата — это смерть. Если так, то Сукнова нет в живых. Отпущенные два часа давно уже истекли, а Сукнова нет и не будет.

— Сам-то я не слышал, чтобы их насиловали, — пожал плечами Сукнов. — Но девчонки сказали… Один раз, сказали, было. Изнасиловали, заснули, а как проснуться, снова насиловать начнут.

Мизгирь занимался вроде как легальным бизнесом, а раньше бандитствовал, отжимал у людей горбом нажитое добро. На грязные деньги обзавелся ночным клубом, бросил якорь в тихой гавани, но своих бойцов не распустил.

Он не стал дожидаться ответа, подошел к мужчине явно выраженной кавказской внешности, приложил палец к шее. Пульс отсутствовал. Да и тело выглядело очень уж безжизненным и бледным, несмотря на природную смуглость.

Выслушав приговор, Лазарев воскликнул: - Если есть бог на свете, ты, Сара, до освобождения не доживешь! Часовщикова в ответ только ухмыльнулась. Ее приговор устраивал.

К ночи все успокоилось – бойцы Миколы перепились, устали, разошлись по домам. Сторожить школу оставили двух человек, которые напились и уснули. Все женщины и девушки, после целого дня изнасилований, лежали по классам чуть живые.

Говорила Часовщикова на каком-то славянском языке. Если бы она не строчила, как пулемет, я бы понял, в чем она обвиняет Горбаша, а так мы остались в неведении. Горбашу, кстати, ее обвинения были по фигу.

Передо мной на полу лежал человек в рабочей спецовке. Судя по его позе, он уснул на лавочке и упал вниз. В раздевалке было холодно. Холоднее, чем на улице – бетонные стены быстро остывали и долго сохраняли максимально низкую температуру.

Кража вина из цистерны была делом рискованным. Как-то один незадачливый расхититель сорвался с доски и сломал обе руки. При «разборе полетов» в милиции он заявил, что залез на ограждение склада на спор, но сорвался и упал прямо на территорию соседнего предприятия.

В полутемном помещении я не смог рассмотреть веревку, но предположил, что она слишком тонкая, чтобы применяться для погрузочно-разгрузочных работ на заводе. Скорее всего, главный инженер принес ее с собой.

И тут в комнату кто-то врывается, едва не снеся дверь. Я пугаюсь не на шутку. Смотрю на Майкла и думаю, что вижу его, скорее всего, в последний раз. Это конец.

Зеваки, скопившиеся в издательстве на первом этаже, заставляют нервничать. Разумеется, такое событие невозможно скрыть. Я уверен, что уже во всех новостных лентах блещут заголовки о покушении на популярного автора Майкла Кима. Дьявол! Мне только этого не хватало!

Голова раскалывается, в горле встал комок обиды и бессилия, который я вот-вот проглочу, а значит буду повержена. Я не могу бороться с Джеком и всем тем, что происходит вокруг. Я до конца жизни буду считать себя слабой и никчемной. Поэтому мне нельзя проигрывать.

— Не знаю, говорил ли вам Шон о том, что у меня прекрасные отношения с нынешними властями. Мне не составит труда внедрить ваше детище в подполье этого города. — И как вы собираетесь это провернуть? Взятки? Шантаж?.. Преступление?

— Солнышко, точно все хорошо? На лице Джекки написана тревога. Я вытираю слезы, протягиваю к нему руки и сжимаю его ладони в своих. — Все в порядке, правда. Это всего лишь кошмар. И, глядя в бесконечно черные глаза супруга, я стараюсь подавить в себе тревогу.

Я потеряла память полгода назад. И с тех пор меня мучают ночные кошмары. Мой психиатр говорит, что это временно, и настанет день, когда я смогу вспомнить свое прошлое. Подвести черту и отпустить всю ту боль, которую испытываю изо дня в день. Сказать по правде, в большей степени я ему верю. Только вот, на этом мои беды не заканчиваются.

– Не сяду. Потому что ты ничего не докажешь. А начнешь доказывать, я тебя убью. Причем без всякого предупреждения. Это мой город, и я здесь хозяин. А ты можешь здесь жить. Но по моим правилам. Как живут все остальные… Ты же понимаешь, что тебя кто-то сдал. Из своих. А кто? Тот, кто живет по моим правилам. А у вас там все так живут. И ничего…

– Я плохая девочка! Я очень плохая!.. Но я не хочу быть плохой! Я хочу быть самой хорошей!.. Самой хорошей для тебя! И вообще!.. Я хочу преданно ждать тебя с работы, я хочу кормить тебя ужинами, укладывать тебя спать, встречать с тобой рассветы… Ты спишь, когда светает, а я не сплю! Я лежу, прижимаясь к тебе, и млею от счастья!.. А Миша это что-то далекое… И уже ненастоящее…

В камеру, настороженно зыркая по сторонам, вошел вислозадый толстяк в крупных роговых очках. Свернутый матрас он держал в двух руках, как это делают доходяги. Нормальный мужик должен удерживать «скатку» одной рукой, а в другой нести хабар. А этот пустой, без сумки. Зато на щеке распухала глубокая царапина.

Но тут же остался без оружия. Максим не зевал, поэтому и ствол вырвал, и руку за спину заломал. – Ты что делаешь, идиот? – заорал Зыков. И в этот момент громыхнул выстрел. Максим повернул голову на звук, и увидел, как «шкаф» в черном костюме передергивает затвор дробовика. И тут же снова громыхнуло.

Решение далось ему нелегко. С вольных хлебов залезть в тесную портупею службы – это как в прорубь из теплой постели нырнуть. Но ему нужно было вернуть себя в эту реку, хлебнуть живой водицы, вновь обрести ментовскую закалку. Втянуться в ритм, привести в чувство, шагнуть вперед – вот, что ему сейчас нужно. Но будет непросто. И прежде всего в моральном плане. Все-таки тридцать девять лет...