Что хуже – угроза войны или сама война?

Если вы потеряете человека, который был для вас целым миром, то увидите, как легко провести черту и сказать: все кончено, его больше нет. Я до сих пор слышу голос мужа. Слышу его, будто он рядом. Когда я блуждаю в темноте, я слышу, как Билл в доме зовет меня, как будто он на заднем дворе чинит велосипедную цепь и спрашивает меня, не хочу ли я чашку кофе.

Быть наедине с собой не значит, что вы одиноки, и наоборот; вы можете быть в обществе многих людей, разговаривающих, сплетничающих и жаждущих вашего внимания, и при этом вы будете самым одиноким человеком в мире.

Если поставить коня на доску, он становится частью игры и влияет на ее ход. Но если снять его с доски, это просто конь и больше ничего; он не может ходить, побеждать другие фигуры, он больше не часть игры, а просто конь. Время от времени надо снимать себя с доски. Возвращаться к самому себе, к себе настоящему, когда ты наедине с собой и не притворяешься кем-то другим.

Горе может делать тебя удивительно одиноким. Не успев это осознать, ты уходишь в себя и потом можешь уже не вернуться полностью.

Люди поверят во что угодно, и если им дать выбор, они предпочитают ложь, а не правду, потому что ложь обычно более интересна.

птица небесная может перенести слово твое, и крылатая — пересказать речь твою. крепка, как смерть, любовь.

Любовь — это дисциплина, как молитва.

У меня пока есть некий выбор. Умирать или не умирать — выбора нет, но когда и как — есть. Это разве не своего рода свобода?

Только мальчики могли вкусить подобной свободы; только мальчикам разрешалось взлетать и парить; только их пускали в небеса. Я до сих пор ни разу не качалась на качелях.

Прошлое оставило уродливые и кровавые отпечатки пальцев — следовало их стереть, дабы освободить пространство чистому душой поколению, которое, несомненно, явится со дня на день. Так гласит теория.

От соленой воды ее родимые пятна начинают чесаться. Она поднимает мокрые юбки и осматривает их. Некоторые размером с веснушки, другие можно обвести пальцами. Они покрывают ее туловище, руки и спину. Она никогда не называла их пятнами или отметинами, как делал ее отец. Она предпочитает думать о них как о песчинках и гальке – о целом морском побережье, рассыпанном по по ее коже.

Евлантьев отреагировал на это событие с истинным спокойствием. Однако в голове все же проскочила шальная мысль: «Теперь нам точно конец».

Он попытался встать, но Саня передернул затвор пистолета, и устрашенная жертва похищения опустилась на место.

Как уже говорилось, Особенная часть начиналась с «убийства». Но Саня был хитрый малый. А потому решил схалтурить.

– Вы должны поучаствовать в одном эксперименте. Это будет ряд заданий различной сложности. И всего за сутки вы сможете получить больше денег, чем за всю свою жизнь.

– Извините, но ваше пари проиграло. Мне очень жаль. – Я знаю, что проиграло, – перебил Саня, злясь все больше. – Но этого не может быть! Это бред какой-то! Верните мне мои деньги!

Саню Евлантьева никто не понимал, никто не любил, да и сам он не испытывал к людям особой симпатии, поэтому все указывало на то, что он должен быть крайне несчастливым человеком.

Почему-то всегда казалось, что я исключение, что меня это никогда не коснется, но теперь в море пропала Айрис Кармайкл. Да, я почему-то до сих пор здесь, но это лишь вопрос времени. Заваливаясь в крепкие руки доктора Ромена, вдруг испытываю чувство, будто могу видеть будущее. Море еще предъявит права на своих мертвецов.

Я в Южном полушарии, и я совсем одна. Мое сердце громко выражает протест, словно живое существо, беспорядочно молотится, загнанно мечется в правой половине груди. Без Саммер оно сбилось с ритма. Похоже, оно уже знает правду. Я уже больше не близняшка. Саммер погибла.

Таращусь на живот беременной Саммер. Все кончено. Мечта умерла. Мои глаза полны слез, и я старательно изображаю, будто плачу от радости. Может, Саммер на это купится. Когда ты добрый человек, то думаешь, что и все кругом тоже добрые.

Напряженно всматриваюсь в стык поставленных углом зеркал. Девушка в зазеркалье напряжено смотрит на меня в ответ. На ней желтые трусики и лифчик Саммер, но это не Саммер. Левая щека у нее чуть полнее, левая скула чуть выше. Девушка в зеркале – это я.

Такие большие секреты неизбежно выходят наружу. Так или иначе, но к концу похорон Саммер уже все знала. В машине по дороге домой она прошептала мне на ухо: – Я не позволю папе управлять своей жизнью. Плевать мне на его деньги! Я не выйду замуж, пока по-настоящему не влюблюсь. А я подумала: «Флаг тебе в руки, сестренка. Главное, не спеши». Лично для меня гонка уже началась.

Теперь я знала точно, что Ридж Кармайкл не оставил состояния своему единственному сыну. И на семь частей тоже делить не стал. Подобно какому-нибудь средневековому феодалу, он хотел, чтобы оно оставалось единым и неделимым максимально большее число поколений. Отец завещал свою империю первому из своих семерых детей, который вступит в законный брак и произведет на свет наследника.

Знаешь, как говорят, что дождь похож на слезы? Да пошли они. Слезы — это слезы, от них болят глаза, но остановиться невозможно. Фу. А посмотришь на отфотошопленные фотографии плачущих девушек — ты замечала, что это всегда девушки? — и они такие все хорошенькие, такие невинные, такие трогательные. А на самом деле ты сидишь вся в пятнах, и нос распух, и во рту ужасный привкус.

Сьюзан была совершенно ненормальной, непредсказуемой — но еще она была щедрой, и сердце у нее было открытым, и раньше у меня никогда не было таких подруг.

Люди, которых мы любим, приходят и уходят, Кэдди. И это не значит, что мы меньше их любили из-за этого.

Я знала, что после боли остается печаль, а не забавные истории. Однако все в моей жизни было таким обыденным, таким безнадежно нормальным, даже банальным. Мне просто хотелось, чтобы произошло что-нибудь важное. А потом — так медленно, что я не сразу заметила, — оно произошло.

Я не жалуюсь, но до шестнадцати лет моя жизнь протекала ровно, спокойно. Мои родители все еще женаты; мы с лучшей подругой дружим уже больше десяти лет. Я никогда ничем серьезно не болела, никто из моих близких не умер. Я не выигрывала ни в каких соревнованиях, не получала награды за таланты (да и талантов у меня нет), у меня в принципе нет достижений помимо школьных оценок.

А теперь давайте поднимем бокалы за сегодняшних победителей. И обязательно – за проигравших! Все мы выигрывали. И все проигрывали. Выпьем за тех, кто ругает себя в эту минуту, и за тех, кто наслаждается успехом! Я пью за вас и ваше самое обидное поражение. Оно обязательно укажет верный путь!

«Сначала скотина, потом – ты», – твердит мать. Повторяет каждое утро, расталкивая девочку в половине пятого утра. Летом вставать трудно, зимой – невыносимо. Девочка просит есть – немного хлеба, чтобы унять резь в желудке. Каждое утро мать повторяет одно и то же: сначала скот, потом ты. Скот – это полтысячи овец, бестолково шатающихся по голой земле, которую мать тоже отказывается питать.

– Думаете, я все подстроила? Извините, Кэтрин, но это клиника… Ты покачала головой, сдерживая смех, словно я несу полнейший бред. Потом добавила: – Ой… Клиника – фигура речи. Не хотела напоминать вам про болезнь… – Я и не вспомнила. Я задала вопрос. – Я ответила. – Правда? – Допустим, мое появление – не судьба и не совпадение, – но что тогда? – Понятия не имею! Вам лучше знать, Лили!

Дорогой издатель, я располагаю важной информацией о главном редакторе. Известно ли вам, что Кэтрин Росс рассматривает подчиненных как собственный гарем? Не пропускает никого. Смуглые, темнокожие, белые. Ей все равно, лишь бы молодые. Бедные стажеры на все согласны ради продвижения по службе. Не хочет ли уважаемое начальство задуматься, как оградить молодежь от сексуальных домогательств?

«Ценю ваш шоколадный оттенок». Шоколадный оттенок! Серьезно? Совсем с ума сошла женщина! Говорит про шутки, «понятные двоим». Ненавижу высказывания из серии «я, конечно, не расист, но…» или оправдания в духе «что такого, я всего лишь пошутил». Люди ее поколения часто грешат подобным. И все равно ее глаза – небесной голубизны – очаровывают, не могу оторваться. Она это чувствует. Ей приятно.

Я очень хотела тебя увидеть, несмотря на дурные предчувствия. Странное состояние, до сих пор не могу найти ему имя. Уязвимость, наверное… детская жажда тепла. Жизнь меня разочаровала, друзья бросили. Много лет я ни с кем, кроме Иэна, не говорила по душам. Я изголодалась по общению и захотела дружить с тобой. Так сильно, что готова была закрыть глаза на предчувствия – жалкая картина, правда, Лили?

Ей нужно нечто большее, чем обещания, нечто большее, чем слова. Хотя долг и обязывал его защищать и оберегать ее, он боялся, что она потребует от него такой клятвы. Но какой-то частью души он знал, что это случится, а раз он верен трону, у него нет выбора. Единственной его заботой остается забота о будущем королевства.

Это всего лишь сказка, а в сказках всегда бывает понемногу и правды и лжи, но никогда не знаешь, где одно и где другое.

Я никогда этого не пойму. Почему людей не устраивает мир?

Итак, оно закончилось. Долгое, ничем не примечательное лето все-таки закончилось. Шокирующий конец, но он казался куда нормальней, чем странная неопределенность, в которой инспектор находился в последние месяцы. Дело, разумеется, кошмарное, однако Том Кэллэдайн все равно почувствовал знакомый холодок на спине.

У парня все оборвалось внутри, когда истязатель поднял тяжелый секатор и мягко погладил его руками в латексных перчатках.

«Я почти ожидал быть задушенным. Я хотел жить, и в то же время я хотел умереть. Вплоть до моего ареста я не переставал жаждать этого блаженства и страха! Я поклонялся искусству и практике смерти, снова и снова. Я убивал их так, как хотел бы быть убитым сам... Но если бы я убил себя, то смог бы испытать это лишь однажды. С другими я мог испытывать это ощущение снова и снова».

Нильсен ходил по пабам в поисках компании, чтобы облегчить свое одиночество, но находил лишь временных компаньонов, которые приходили и уходили. И тогда он находил других, менее удачливых, которых хотел оградить от бед и о которых хотел позаботиться. Они умирали: он не давал им шанса отвергнуть его заботу и уйти самим.

К концу 1980-го у Нильсена на руках имелось уже шесть трупов. «Я со страхом ждал того момента, когда придется достать тело из-под половиц и приготовиться к расчленению на кухонном полу», — писал Нильсен. Он выпускал собаку и кошку в сад и раздевался до трусов. Он не надевал никакой защитной одежды и пользовался обычным кухонным ножом.

Необычным фантазии Нильсена делало то, что для него тело в зеркале должно было оставаться неподвижным и безликим. Деннис Нильсен возбуждался от вида самого себя, но только в виде себя-мертвого. Любовь и смерть начали опасно перемешиваться в его голове под воздействием образа его обожаемого умершего дедушки. В тишине своей комнаты, наедине с зеркалом, Деннис тоже был мертв.

Когда с допросами было покончено, Рональд Мосс, вынужденный целыми днями слушать подробные ужасающие описания смертей, украдкой щипая себя, чтобы физическая боль отвлекала его от всей этой жуткой истории, задал один-единственный вопрос: — Почему? Ответ его обезоружил. — Я наделся, это вы мне сможете объяснить, — сказал Нильсен.

В гостиной он передвинул тело с одного разрезанного пакета на другой, а первый подобрал с пола. Немного крови пролилось и на белый коврик в ванной, когда он отнес испачканный пакет туда. Он попытался безуспешно вытереть пятно бумажным полотенцем, потом просто прикрыл их запасным куском коричневого ковра. К тому времени ему уже до смерти надоело всем этим заниматься.