Он сидел по правую руку от отца. И наконец чувствовал себя в полной безопасности.

Главари мафии были тоже по-своему люди неглупые, иные считались самыми коварными на Сицилии. Они не питали к дону злобы за то, что он укрепляет свою власть, они надеялись на него и доверяли ему. Но даже самый умный человек в мире может ошибаться. И они считали, что пристрастие дона к Гильяно — это единственный имеющийся у него заскок.

Все, казалось, были удовлетворены. Майкл понял, что именно его холодный ответ убедил их довериться ему…

За время ссылки и скитаний у Майкла развился животный инстинкт — ощущение надвигающейся опасности.

Он совсем не походил на человека, который «клевал» с каждого делового предприятия в Палермо, вплоть до последней рыночной стойки на площади. Трудно было поверить, что он повинен в тысяче смертей. Что Западной Сицилией правит скорее он, чем римское правительство. И что он богаче, чем герцоги и бароны, владевшие огромными поместьями на Сицилии.

Быть королевой - значит видеть в любом препятствии на своем пути очередную жертву, которую надо принести.

Твенг погнал по останкам, разя налево и направо, проехав насквозь почти без сопротивления с горсткой рыцарей следом. Седовласый человек без шлема вывернулся из давки чуть ли не прямо перед ним; шедший за ним по пятам рычащий, коренастый здоровяк ткнул спутанным синим флагом с белым крестом в ноги спотыкающегося коня сэра Мармадьюка, заставив его споткнуться и рухнуть.

Что-то громадное и тяжелое наступило ему на бедро – его собственный конь, – и послышался хруст ломающейся кости. Чудовищный удар саданул по спине, пока он тужился встать на карачки, ткнув лицом в мягкую землю, и он затрепыхался, чувствуя на языке мускусный вкус раздавленного дождевого червя, задыхаясь и ослепнув, потому что грязь забила отверстия для дыхания и смотровую щель.

– Тошнотворная страна… – говорил граф Суррейский, оборвавший на полуслове и поднявший на Крессингема свои водянистые глаза с набрякшими под ними лиловыми мешками. – А вот и казначей! – вскинулся он. – Вы что, намеревались весь день проспать? – Я был занят, – огрызнулся Крессингем, уязвленный его тоном. – Разбирался с пропитанием и снаряжением того сброда, что вы привели под видом армии.

– Я – шотландец, в конечном итоге. Свет державы, епископ. – Ответил как по-писаному, выхватил бокал прелата из его жирных, унизанных перстнями пальцев и осушил его с кривой ухмылкой. – А сверх того, у вас есть ваш боевой медведь. Вероятно, вам нужен кто-то, способный направить его в нужную сторону. Направить вас всех в нужную сторону.

– Ваш муж покинул армию Эдуарда без дозволения при первой же возможности. Теперь один лишь Бог ведает, где он. Я прибыл из Аннандейла, дабы захватить сие владение и попрать его, государыня, в качестве наказания. И то, что я не слишком его порушил, беря под свою протекцию, означает, что долг мой выполнен, а вы и ваши чада в безопасности.

Эдуард уже отъял Крест, Печать и Камень, как и грозил, лишив власти и короля Иоанна Баллиола, и королевство. Но Длинноногий захапал не всю Шотландию – малую толику Королевства вырвали из его кулака. Плащеносец улыбнулся, согретый этой мыслью.

Первое правило было простым: если используешь магию, чтобы причинить боль или подчинить волю другого – получаешь имя своей жертвы, высеченное на твоей коже. Если используешь магию, чтобы помогать другим, углублять свое понимание ремесла, поддерживать равновесие – тебе не причинят вреда.

Смерть в магии – это темный путь, на котором легко можно заблудиться.

У потомственных ведьм всегда есть гримуар, который передается из поколения в поколение. – Гримуар? – Семейная книга, книга теней, как угодно. Она впитывает сущность каждой ведьмы, которая делает в ней записи, сохраняя силу родословной для следующего поколения. Обученным ведьмам не разрешается даже прикасаться к нашим гримуарам: сила в них настолько священна.

Ты бы удивилась, узнав во что верят люди, в минуты особенного отчаяния.

Наш вид покрыт шрамами с именами тех, кого мы ранили своей магией, чтобы служить предупреждением другим: держитесь на расстоянии. Но у каждого правила есть исключение, и мы не являемся исключением из этого правила. Только хитрость может скрыть их истинный облик, но за это приходится платить.

Достав телефон, Декер с разочарованием увидел, что под землей связи нет. Проклятье! И тут он вдруг почувствовал, что рядом с ним находится еще кто-то. Потому что этот кто-то только что приставил ему к спине дуло пистолета.

– Похоже, Дабни произнес набор слов, в котором не увидел абсолютно никакого смысла никто из присутствовавших. – Полная галиматья? Следствие травмы головного мозга? – Ну, поскольку я сам перенес травму головного мозга, могу сказать уверенно: то, что одному человеку кажется галиматьей, для другого может стать откровением.

– Анна действительно была очень милой. Она не была обязана приходить сюда и делать то, что делала, но она сама этого хотела. Я… я очень надеюсь, что вы найдете того, кто это сделал. – Мы уже нашли его, мистер Дрюс, – сказал Декер. – Теперь нам просто осталось узнать, почему он это сделал.

– Очень хорошо, но мы и так знаем, от чего он умер. Огнестрельное ранение в голову, нанесенное самому себе. – Да, но это еще не все. – Что? – Похоже, этот человек уже был мертв, когда стрелял в себя.

В течение оккупации Японии союзными войсками Токио переделывался под американский город. Сёгунат Токугава сконструировал Эдо как лабиринт, место, которое запутает своих, не говоря уже о захватчиках. Американцы попытались навязать свой порядок всей этой анархии безымянных улиц и тупиков. Для этого они переименовали все то, что уцелело после авианалетов.

Еще один человек, который участвовал в воздушных налетах на Японию, вспоминал жуткий запах, поднимавшийся от горящих городов. «Он возникал сам по себе, как живое существо, проникая в каждую щелку — этот запах горящей плоти. Сбрасывая бомбы, мы меняли курс, поднимались выше или ныряли обратно в темноту. Все это время запах горящей плоти преследовал нас».

Отсчет времени в Японии привязан к императорскому телу. Свыше тысячи лет каждому императорскому правлению присваивалось имя, которое японцы называют нэнго. Нэнго всегда несет в себе некий смысл устремленности к высшим благам, как, например, «длительное благосостояние» или «великий мир». Рождения, смерти и бракосочетания чаще регистрируются с использованием нэнго, чем европейских дат.

Первые часы в Японию завезли миссионеры-иезуиты, и воспринимались они как чудо. В отличие от храмовых колоколов, которые звучали через определенные интервалы, новые часы регистрировали постоянное время. Без- остановочное и видимое глазу движение стрелок тоже выглядело необычно. Понятие времени, как такового, изменилось — оно стало механическим.

Когда Японией правили сёгуны, в сутках было двенадцать часов. Каждый час носил название одного из животных китайского зодиака, поэтому рассвет был часом Кролика, а закат — часом Петуха. Полдень приходился на середину часа Лошади, а час Тигра наступал перед рассветом, когда путники отправлялись в путешествие, а влюбленные расставались друг с другом.

«Странные ощущения – быть человеком. Не директором, председателем, руководителем – просто человеком. Имя, фамилия. Эдуард Сагалаев».

«Я сел за письменный стол генерального директора «Останкино» – только теперь это был мой стол. Посмотрел на телефоны прямой связи Мамедова с табличками «Горбачев», «Крючков», «Лукьянов», «Шеварднадзе» – только теперь это были мои телефоны. «Да, Эдик, – сказал я сам себе. – Сбылась мечта идиота». По чистой, гладкой, идеально ровной коричневой поверхности стола пробежала стайка рыжих тараканов».

«Я сразу предложил назвать программу «Взгляд», мне сразу все сказали: «Нет, это неоригинально» – в результате первый выпуск «Взгляда» оказался без названия».

«Жаль, что нам не удалось вместе поработать, Эдуард» – однажды сказал Тед Тернер, американский миллиардер и основатель CNN, ведущего новостного канала мира.

«Эдуард Михайлович, что вас беспокоит в этой жизни?» — как-то раз спросил Владимир Путин у Эдуарда Сагалаева.

«Наш любимый телеведущий!» — так Раиса Максимовна Горбачева, жена Генерального секретаря ЦК КПСС, представила Сагалаева президенту США Джорджу Бушу-старшему.

Вулфи помог мне раскрыть в себе тот огромный источник любви, которую я могла отдавать. Пес научил меня ни с чем ни сравнимой радости любить и быть безусловно любимой, даже если объект любви — бессловесное животное. Он спас меня. Вулфи спас меня от себя самой.

Перевозка по Лондону сумки, полной грязного белья, представляется мне совершенно логичной, учитывая, в какой буддийской реальности запахов живет Вулфи. Странным мне кажется другое — что я отдаю все это чужому человеку и к тому же мужчине. Но у него есть план, прошло уже восемь дней, и я слишком отчаялась, чтобы стесняться.

Я представляю, каково сейчас моей собаке. Вот я прячусь где-то за большой синей мусоркой, пока фейерверки проносятся по улице и взрываются совсем рядом. Я не знаю, где я. Никаких знакомых запахов. Дым еще больше сбивает с толку. Я дрожу, оцепеневший, напуганный, вздрагивая от каждого шороха. Где же большое розовое животное, которое дает мне окситоцин и печеньки?

Дома без радостно взбивающего воздух хвоста и шестнадцати коготков, цокающих туда-сюда по полу, тяжело дышать. Пес занимал очень мало места, считая в кубических сантиметрах, и половина приходилась на лапы. Но эти скромные цифры никак не сопоставимы с той огромной любовью, теплом, юмором — и шерстью, само собой — которыми он наполнял каждую комнату.

Мне больше нет дела до того, что волновало раньше. Если вдруг грустно, я смотрю на него и говорю: «Эй, ты, че-как?» И он лениво стучит хвостом по полу, даже не просыпаясь. Это и правда бодрит — пара взмахов хвостом. Подумать только: раньше, чтобы ощутить прилив радости, мне были нужны наркотики.

Час ночи. Деткам пора спать. Посетителей Тима это не касается. Они всегда страшно общительны, порочны, возбуждены и энергичны; они кричат, признаваясь в самых жутких секретах, спорят, тыча друг в друга пальцами, исполняют унылые, совсем не возбуждающие эротические танцы, сходу становятся друзьями навек — пока наркотик не выветривается, и радость не сменяется отчаянной нуждой в следующей дозе.

В небесах торжественно и чудно подмаргивал звездами зимний вечер, мороз крепчал, а бабушка, хоть и сгущалась вроде бы все основательней и все ощутимей висла на Сашином рукаве, при этом все равно никак не материализовывалась до нужной консистенции. Саша нервничал, косился на обмотанную тюрбаном из куртки Адидас бабушкину предполагаемую голову и на шатко шаркающие по снегу обутые в его гады 46-го

А началось все совсем не зимой. Все началось наоборот летом, но тоже с бабушек, которые сказали: Единожды попробовав! Единожды попробовав, сказали бабушки на скамейке возле песочницы, где Саша выгуливал сына, единожды попробовав продукты промышленного производства типа сока или чипсов, человек уже никогда не сможет вернуться к нормальной пище. К домашним компотам и прочему.

Непрогнозируемая, как стихия. Она появилась внезапно, прямо-таки обрушилась, как это и водится у стихий, и вскоре уже Паша обрушивал на изумленный коллектив новость: скоро свадьба. Чья свадьба, почему, никто ничего не понимал, и в первую очередь немолодые и уже порядком уставшие от прожитых лет, а главным образом от Паши, Пашины родители.

Церемония – это вообще были кошмарики, тетя эта с палочкой как волшебная палочка у феи. Которой она указывала, куда расписываться. Эти модуляции провинциальной актрисы. Такая казенщина. Как на это можно соглашаться по доброй воле, непонятно. А потом этот фотограф. Это ужас, это просто был ужас какой-то. Два часа на лестнице. Женщину туда, мужчину сюда. И все время шутил!

Каждому свое, бормотал под яблоней Аркадий, я чувствую, что музыка – это мое. Пусть от меня уже как будто бы шарахаются в некоторых студиях звукозаписи. Там, далеко, в городской жизни. Песни сами приходят ко мне. Я не могу их не петь. С тех пор, как я удалился от дел, и поселился тут, и стал подкармливать яблони железом. Закопал под одной утюг, с налипшими остатками горелого мяса...

А девушка сидела на подоконнике, смотрела во двор, мечтала о других котах, гладила имеющегося. В окна плескалась тьма, там ездили по кругу маршрутки, дул ветер, брели, держась за кусты, чьи-то дети. Умирали в муках чьи-то любови в виде котов, а чьи-то не умирали. Это уж как повезет. И чтоб избежать лишней кошачей мучительной смертности, можно просто беречь свою любовь. Так она думала...

Прятаться от правды и жить в вечном страхе, проводя каждый день, пока я не умру, так, как сегодняшний – не та жизнь, которой я хочу для себя, как бы высок ни был риск.

Я понимаю, что мама ведет себя так, потому что она любит меня и заботится обо мне, и хочет, чтобы у меня было то, чего никогда не было в ее детстве: безопасность. Именно поэтому я никогда не отказывалась следовать ее правилам; я просто обходила их.

За свою жизнь она врала мне столько раз, что теперь я научилась лучше распознавать вранье.

Она могла скрывать от меня что угодно, но не свою любовь.

Глядя на пришвартованные корабли, я начинаю скучать по тем дням, когда мы бороздили море на «Смертной Казни». Тогда я просыпалась с первыми лучами солнца, а по ночам считала звезды в компании русалки, пирата и беглого целителя.

– Возможно нам пора это прекратить, – голос русалки льется сладкой песней, но ее слова ранят в самое сердце. – Думаю, тебе пора перестать бороться со своим проклятьем и научиться с ним жить.