...Венера – с точки зрения звездной науки отображает предпочтения человека, его выбор, систему ценностей, а значит, любовь и сексуальное влечение.

Мужчина влюбляется, чувствует женщину своей, повинуясь инстинктам, внутренним порывам, о которых мало что знает сам. Эти особенные инстинкты нашептывают ему – именно ОНА соответствует твоим самым потаенным стремлениям… Кстати, это касается не только мужчин. Прекрасная половина человечества влюбляется так же инстинктивно и ничуть не более разумно.

– Люди вообще очень глупы, – говорила Танжер, – мечтают только о том, что им показывают по телику.

– Не знаю. Борхеса этого я никогда не читал. Но море действительно похоже на библиотеку.

Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит…

Фехтование превратилось в праздное и легкомысленное занятие, — последнее он произнес с презрением. — Теперь его называют «спорт»… Словно речь идет о гимнастике!

Красота, Красота с большой буквы, заключается в следовании традиции, в неустанном возвращении к жестам и словам, которые повторялись уже множество раз, сохраняясь человеком на протяжении веков…

– Это ты, Хадамаха? – слабым голосом простонал Пыу. – А где эта… этот… это… из Нижнего мира которое вылезло…
– Обратно залезло, – не дрогнув ни единым мускулом, отозвался Хадамаха.
– А… а… а штаны твои где, Хадамаха? – охнул Пыу, вдруг обнаружив, что у парня, кроме оленя, ничего и нет!
– С собой уволокло, – так же обстоятельно ответствовал Хадамаха. – Духи нижнемирские – такие вороватые! Так и норовят прямо с задницы штаны стырить!

о хитрых чукчах и коварных гекчах

– Ты его еще аракой облей, – безошибочно тыча пальцем в сваленные у стены бурдюки конфискованной хмельной араки, предложила голубоволосая. – Тогда все решат, что он просто пьян!
Хадамаха аж вздрогнул и уставился на нее. С чем, с чем, а с дисциплиной в храмовой страже нормально: стражника, который на службе напился и под столом валялся, ничего хорошего не ждало. И голубоволосой это наверняка известно!
– А я и не говорила никогда, что я хорошая девочка, – правильно истолковав его взгляд, невозмутимо сообщила Аякчан.
Хадамаха еще мгновение подумал… и ухватился за бурдюк. На губах его играла неопределенная улыбка. Он отлично сознавал, что поступает подло, но почему-то нисколько этого не стыдился. Наоборот, когда остро пахнущая белая жидкость хлюпнула Пыу на физиономию, почувствовал себя довольным, как никогда!

– Я о нем слышал, – тоже с оттенком почтительности в голосе сказал Хакмар. – Хотя я, конечно, в искусстве предпочитаю наш андеграунд…
– У вас в горах все андеграунд – вы в пещерах живете! – отрезала Аякчан. – А этот человек… он… Неповторимый! – восторженно выдохнула она.

...ничто не внушает ребенку такого отвращения, как функционирование родительского тела.

Мне хотелось бы сохранить твою дружбу. А долгие визиты – это не для добрых друзей.

Люблю ли я животных? Я ими питаюсь, так что, пожалуй, люблю, частично.

Впрочем, он не забывает о последнем хоре «Эдипа»: Прежде смерти не называй человека счастливым.

Привязанность, возможно, и не любовь, но по крайности двоюродная сестра таковой.

Если человек в двадцать лет полагает, что к сорока пяти согнется, будет дряхлым и хилым, то так с ним наверняка и произойдет. А тот, кто даст себе установку оставаться молодым, тот и в восемьдесят продолжает играть в волейбол и бегать на лыжах.

Ни на чем не видать больше действия фортуны, как на человеке, возвысившемся из крайней нищеты к царственному положению.

Как сделают тебе, так отплати и ты, а коль не можешь, то памятуй о том, пока не представится возможность.

Не подобает человеку, имеющему в виду отомстить за полученное оскорбление, оскорблять, превышая месть более, чем следует.

…любую неприличную вещь можно рассказать в приличных выражениях, и тогда она никого не оскорбит…

...много есть людей, которые, стараясь попасть в рай, не замечая того, посылают туда других...

Я предпочитаю мужчину, нуждающегося в богатстве, богатству, нуждающемуся в мужчине.

Ничто ему не поможет, если только он сам не сумеет помочь себе, Клайд рано это понял.

Видеть и делать — это совершенно разные вещи.

Это было временное оцепенение, момент равновесия между двумя одинаково властными стремлениями: действовать и не действовать.

Барон был не из острословов; чтобы блеснуть, ему требовалось по крайней мере четыре фразы, по шести строк каждая.

Что же это за любовь, от которой тебя одолевает зевота? Уж лучше стать ханжой.

Тюремщик повиновался. Едва за ним захлопнулась дверь. «Боже великий. Она жива!» — воскликнул Жюльен и бросился на колени, рыдая и заливаясь слезами. В эту неповторимую минуту он был верующим. Какое ему было дело до попов со всем их ханженством и лицемерием? Разве это как-нибудь умаляло для него сейчас истину и величие образа божьего?

Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?

Аристократический салон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нём при случае, — и это всё. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолько банальные, что превосходят всякое ханжество, — всё это может довести до исступления своей тошнотворной приторностью.

Кто оправдывается, тот сам себя выдает…

Вот уж поистине несчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства не излечивают от скуки.

Я любил правду. А где она?.. Всюду одно лицемерие или по меньшей мере шарлатанство, даже у самых добродетельных, даже у самых великих! – Нет, человек не может довериться человеку.

Грустный вид совершенно не соответствует хорошему тону, надо иметь вид не грустный, а скучающий. А если у вас грустный вид, значит, вам чего-то недостаёт, вы в чём-то не сумели добиться успеха. Это значит выставлять себя в невыгодном свете. И, наоборот, если вы скучаете, тогда в невыгодном положении оказывается тот, кто напрасно пытался вам понравиться.

Видно, только смертный приговор и выделяет человека, — подумала Матильда. — Вот единственная вещь, которую нельзя купить.

С опасливой деликатностью стреляя глазами то в нервно расхаживающую по залу настоятельницу, то в невозмутимого Советника, Донгар шепотом поинтересовался:
– А эффектно – что значит?
– Это значит, что нас не дали забить насмерть только для того, чтоб спалить при большом стечении народа, – буркнул в ответ Хакмар, неодобрительно следя за касающимися клинка руками Советника.

– Насмотрелись, мальчики? – в упор разглядывая мальчишек треугольными, до краев налитыми синевой глазищами, неприятным голосом спросила Аякчан. – Понравилось?
Донгар судорожно кивнул и тут же, спохватившись, отчаянно замотал головой.
– А эти Амбы, они все такие краси… бесстыжие? – заметив грозно сощуренные глаза Аякчан, исправился он.
– Все, – стараясь рассмотреть свои драные штаны, буркнул Хадамаха. – Их девчонки наших парней вечно дразнят…

– А как же он рассказывать будет? – тяжело дыша, спросил Хакмар, растерянно поглядывая то на навалившегося на пленника Хадамаху, то… на болтающийся в руке клок Рыжего пламени.
Хадамаха едва не отпустил пленника – это же… это же его язык! Содани!
– Оторвался… – смущенно скатывая язык в шар Рыжего огня и торопливо пряча за спину, пробормотал Хакмар.

– Человек в лохмотьях штанов все-таки выглядит приличнее, чем человек совсем без штанов! – тяжело дыша и опираясь о стену, прохрипела Аякчан.

– Чпок-чпок-чпок! – плохо обструганная поверхность скамьи пошла трещинами, и тугие гибкие побеги с силой рванули из каждого старого сучка. И со свистом захлестнулись вокруг Содани.

– Ну и что бы ты там сказал? – немедленно взъелась на него Аякчан. – Ты только с духами говорить умеешь да еще вот… с медведями! А с людьми двух слов связать не можешь.
– Был бы тут Хакмар, сказал бы: да разве жрицы – люди? – неожиданно выступил Черный.
Аякчан поглядела на него изумленно – будто лавка под ней вдруг начала непочтительность к Храму демонстрировать!

– Только Королевой стать успела, а уже думала, как верховных убрать? – снова засомневался Хадамаха.
– Я вот даже не Королева… Пока… А этих верховных уже терпеть не могу, – объявила Аякчан. – Такие мы, жрицы, – на много Дней вперед думаем!

Чуют, что их время уходит… голозадые.

Каждый образ по своей сути несёт в себе что-то от фашиста, затаптывая правду о прошлом, какой бы смутной и нечёткой она ни была, подминая под себя реальный опыт прошлого, словно мы, оказавшись перед руинами, должны стать не археологами, но архитекторами.

Я знал, что никогда не скажу того, что успел отрепетировать, но перестать репетировать не мог.

Кто прибегает к силе, не умрет своей смертью.

Разница между демократией и диктатурой в том, что при демократии вы сначала голосуете, а потом получаете приказы; при диктатуре вам не приходится терять время на голосование.

Когда-нибудь эти усы станут знаменитыми!

Увольте меня от ленивых шедевров!