Темперамент не переменишь, для этого он слишком стар. Его темперамент определился, установился. Череп, а после темперамент — два самых неподатливых атрибута человека.

Узы дружбы гораздо сильнее связи кровной или родственной, ибо друзьями мы имеем таких, каких выбрали сами, а родственников, каких дает судьба.

Мрачность и уныние несовместимы со счастьем, как неудачи в любви — с успехом.

Жизнь била в ней ключом. Она попросту любила все вокруг, наслаждалась жизнью такой, как она есть, и поэтому, в отличие от сестры, неудержимо привлекала к себе всех.

Умно в одном отношении, но не слишком умно в другом...ровным счетом наполовину умно, а это хуже всего.

- Ты хочешь жить в деревне, не угождая страстям твоих соседей и даже не слушая их болтовни? Какое заблуждение!

Никогда ещё мода и красота не были так далеки друг от друга.

..разлука неизбежно убивает все чувства в человеке.

Роман — это зеркало, с которым идёшь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы. Идёт человек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человека обвиняете в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняете зеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с её лужами, а ещё того лучше — дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи и скапливалась грязь.

Когда душа отравлена, ее лечат физическим воздействием и шампанским.

В башне из слоновой кости
Сладко спит моя принцесса
И не слышит шепот леса,
И не ждет, что рядом гости.

Пусть идут часы со скрипом,
Пусть весну сменяет лето -
Спит она, и знать не знает,
Что уже я рядом где-то...

Маленькие девочки часто влюбляются в больших мальчиков.

– И с меня хватит! – Советник уже не говорил, а шипел. – Где вы успели повоевать, малодневки, – на Сивире уже тысячу Дней как войны нет!
– Вот именно! – возмущенно встряхнула волосами Аякчан. – А все ему жрицы плохие!
– Но мы все помним, что было тысячу Дней назад, господин Советник, – мягко сказал Хакмар. – Помним… войну.

Первое мгновение ничего не происходило, а потом Аякчан вдруг крикнула капризно-раздраженно:
– Мама, да в конце концов! Ты что, оглохла на старости Дней?
В ответ взревело так, что Хадамаха припал к площадке, вжимаясь в нее грудью и судорожно цепляясь пальцами. Это было как рев тысячи тысяч чэк-наев. Порыв горячего воздуха прошелся над их башней, взметывая и дергая волосы Аякчан – как лютое дыхание разъяренного дракона.
– Ну извини, – весьма далеким от извинения тоном буркнула Аякчан. – А если слышишь, так сделай что-нибудь!
– Она делает, – косясь на черного шамана почти в благоговейном ужасе, прошептал Советник.

– Куда? Зачем вам Черные, господин Советник? – немедленно всполошилась настоятельница. – Это ведь их рук дело!
– Если их – я дам любой выкуп за то, чтобы они это остановили, – напряженно глядя на ребят, процедил Советник. – Если нет… – он задумался и наконец отчеканил: – Тем более!

– Девочка-жрица, помолчи, пожалуйста, немножко, однако! – жалобно попросил Донгар. – Хадамаха – стражник, лучше знает, как правильно спрашивать!
– Что-то обнаглел ты, Черный, – глаза Аякчан недобро сузились.
– Айка, – веско сказал Хакмар. – Заткнись!
И голубоволосая заткнулась.

Его сдержанность вовсе не была элементарной демонстрацией ложной скромности: просто он позвоночником ощущал, что если бы всё было доведено до совершенства, всему миру, как и ему самому, незачем было бы жить.

Не могла решить, что больший грех: что я все еще люблю тебя или - что считаю это грехом.

Единственным реальным, истинным пространством, где человек может проверить, обладает ли он личной свободой, является пространство сегодняшних возможностей. Разумеется, все мы могли бы избрать лучший, более благородный, более социалистический, образ жизни, но только не надеясь осуществить всё это в каком-то будущем совершенном государстве. Надо лишь решиться и действовать начиная с сегодняшнего дня в настоящем, сегодняшнем, полном недостатков мире.

У каждого человека свой личный ад, и не один.

Она обладала характером, от которого было недалеко до безумия; она обладала характером, который кое-кто называл безумием.

Красота - пустяк. Ты и сам не понимаешь, как тебе повезло, что ты некрасив, ведь если ты нравишься людям, то знаешь, что дело в другом.

Всякого рода красные, полукрасные, розовые и даже сиреневые, ничем не рискуя, развернули в связи со смертью Лорки постыдную демагогическую пропаганду, прибегая к гнуснейшему шантажу. Они пытались, и поныне не оставляют попыток, сделать из него политического героя. Но я, кто был самым близким его другом, могу поклясться перед Богом и Историей, что Лорка, поэт до мозга костей, остается самым аполитичным существом из всех, кого мне довелось знать.

Мимо нас плывет огромная, сложная, вся кипящая жизнь, родятся божественные, пламенные мысли, разрушаются старые позолоченные идолища. А мы стоим в наших стойлах, упершись кулаками в бока, и ржем: «Ах вы, идиоты! Шпаки! Дррать вас!» И этого жизнь нам никогда не простит...

Вы — царь мира, его гордость и украшение. Вы — бог всего живущего. Все, что вы видите, слышите, чувствуете, принадлежит только вам. Делайте, что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам.

...эти два человека стреляют друг в друга, убивают друг друга. Ах, нет, их раны, их страдания, их смерть — все это к черту! Да разве он себя убивает — жалкий движущийся комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль! Он убивает то, что уж никогда, никогда, никогда не возвратится.

...он не смел и подозревать, какие радости, какая мощь и какой глубокий интерес скрываются в такой простой, обыкновенной вещи, как человеческая мысль.

Время притупляет боль. К счастью, всего этого достаточно, чтобы кое-как жить дальше. А если еще кое-что добавить, можно неплохо провести остаток жизни.

– Война – воплощение хаоса. Действия законов, кажущихся случайностью…

– Усиление эффекта, – произнес Фольк – Возможно, причина в этом. Рефлексия фотографа Женщины, поруганные и обритые наголо… Вы видели старые фотографии освобожденной Франции?… Изображать изнасилование бессмысленно. Нужны слова, без них фотография бессильна. С живописью примерно то же самое. Женщина с бритой головой выглядит попросту более драматично. Эта деталь придает сюжету большую выразительность.

Ваши работы, безусловно, изображают чужую боль, вот что я хочу сказать; однако ваших чувств совершенно не заметно… Когда вас перестало задевать то, что вы видите?
Фольк коснулся губами края стакана.
– Сложно сказать. Сначала это было захватывающим приключением. Боль пришла позже. Накатывала волнами. А потом наступило бессилие. Кажется, с некоторых пор у меня уже ничего не болит.

Если всю жизнь фотографируешь злодеяния, чему-нибудь да научишься,...

– Семья солдата была вне опасности, – продолжал Маркович, – а он сражался за родину. По правде говоря, абстрактная родина волновала его куда меньше, чем та, другая, настоящая – женщина и ребенок… Тем временем его официальная родина превратилась в бойню под названием Вуковар. В ловушку…

– Не могу сказать, что мне везло, но время подумать было. Два с половиной года моим единственным пейзажем была колючая проволока да склон белой каменной горы. Это не было недоверием к местности или чем-то вроде. Просто голая гора, без единой травинки; зимой с нее дул ледяной ветер… Ветер, который раскачивал колючую проволоку, и она издавала такой звук, который навсегда засел у меня в голове, и мне никогда его не забыть… Голос ледяной застывшей земли,...

– Ландшафт – особенная тема, – продолжил Маркович. – Не знаю, случается ли с вами то, что происходит со мной. На войне выживаешь благодаря особенностям ландшафта.

...серб спокойно объяснял, что ему все равно, в кого стрелять – в мужчин, женщин или детей. Фольк не задавал ему вопросов нравственного характера; во-первых, он пришел к снайперу не за этим, во-вторых, ему, не раз имевшему дело со снайперами, было отлично известно, что человек под действием фанатизма, ненависти или корысти, свойственных наемникам, может убивать без малейших угрызений совести.

Неужели при необходимости человек черствеет?… Черствеет настолько, что его перестает волновать, куда направлен объектив камеры?

– Фотографировать людей – то же самое, что насиловать или избивать. Выдергиваете их из нормальной жизни, или, наоборот, грубо в нее толкаете… И заставляете делать то, что совсем не входило в их планы. Видеть самих себя, узнавать о себе такое, чего иначе они никогда бы не узнали. Иногда их можно даже заставить умереть.

...нужно быть самкой, женщиной, чтобы во взгляде отражалась эта смесь пресыщенности, мудрости, утомленности.

Счастливое лицо, подумал он. Такое лицо у человека бывает только тогда, когда счетчик еще стоит на нуле.

У нас сейчас Калиюга, брат, Железный век. И любой человек старше шестнадцати лет и без язвы - просто проклятый шпион.

Мне кажется, что я играю в какой-то ужасно сложной пьесе. Но самое смешное, что я-то не сложная. Я — это просто я.

...в памяти каждого мужчины дремлет горькое и нежное воспоминание о какой-нибудь женщине, у него в жизни тоже было нечто похожее, но его история закончилась много лет назад.

— Как прекрасно, когда человек умеет помнить,

– Десять! – выкрикнул стражник с кнутом, напоследок с оттяжечкой проходясь по спине своего тщедушного собрата, и с чувством выполненного долга свернул плеть. – Ну, чего лежишь, вставай, а то решу, что тебе тут у меня понравилось!

– Штаны надень! – мгновенно осмелев, заорал ему вслед Пыу. – А потом уж будешь указывать храмовому десятнику – проваливаться ему или нет! А вы что встали! – накинулся он на своих стражников. – Видали? Хадамаха аж штаны скинул, чтоб гнаться быстрее! Ловите беглых, а то плакала наша награда!

Нет, он с ними с ума не сойдет! Потому как уже сошел!

– А я тоже помню! – вдруг резким звенящим голосом сказала Аякчан. – Я еще тысячу Дней назад говорила, что это нельзя трогать! – взмахом руки она охватила пылающее Озеро, окрестные скалы, оставшийся за спиной водопад черной воды. – Голубой огонь может убить жрицу, взорвать чум, даже целую слободу разнести, но это… – Голос ее пресекся, и потрясенным шепотом она закончила: – Это может уничтожить весь Сивир! Этому – не место в Среднем мире! – обвиняющим жестом указывая на Озеро, почти в истерике завопила она. – А вы, Черные, все сопротивлялись, все лазали на вашу Великую реку, все шастали в Нижний мир! А это опасно! Опасно! Я говорила, что это все надо закрыть! Перекрыть доступ, отрезать!
– Ну закрыли, – чужим, странно взрослым тоном буркнул мальчишка-шаман. – Отрезали, перекрыли, нас истребили, чтоб не шастали. Ну и полюбуйся, – он кивнул на трубу. – Вот его снова нашли и качают почем зря! Мы хотя бы знали, что делаем!

– Мне показалось – тебе понравилось, – на всякий случай пятясь так, что едва не угодил задом в чувал, пробормотал Хадамаха.
– А мне совсем не понравилось, однако! – насел на него с другой стороны Донгар.
– Ты ж шаман! Не знаешь, как шаманы людей развлекают?
– Так они ведь Белые! – взвыл Донгар. – Им Ночью камлай не камлай, не услышат духи! А я – Черный! Начну представление камлать, а с неба верхние духи посыплются, из-под земли нижние полезут – что делать будем?
– Скажем, что это Хакмаровы спецэффекты, – разозлился Хадамаха. – Забыли? Вы, все трое, в Храмовом розыске! Ваши приметы на каждом вестовом столбе висят! Стоит тебе где-нибудь в городе платок снять… – он ткнул пальцем в Аякчан, – и вас тут же опознают и схватят!
– А тут? – уже неуверенно возразила Аякчан.
– А тут Ковец-Гри восхитится необыкновенным гримом и вставит в свое новое камлание трагическую историю любви жрицы и черного шамана, – усмехнулся Хадамаха.

Родители Роберты были классическими американцами старого склада - из тех, что отвергают факты и чтут иллюзии.