Вероятно, мне следует бояться этого ощущения невесомости, которое уже так долго меня не отпускает, но вместо этого я цепляюсь за него. Потому что, хоть солнце и луна поочередно освещают наш мир, чувствовать этот свет – большая редкость, и нельзя позволять кому-то это отнять. Потому что это чувство исходит изнутри, а не снаружи.

Семья — это не только общая кровь. Дерзкое, отважное заявление – самое правдивое из всех, что я когда-либо слышал. Мы поняли мощь этих слов, еще будучи детьми, а теперь мы ценим еще выше. С теми, кого мы больше всего любим, мы делим наши сердца и наши жизни – никак не меньше.

Что бы я ни сказала, он будет стоять на своем. Он пообещал Патрику, что позаботится обо мне, точнее, о моем отъезде, если я решу вернуться. Я вижу это по глазам. Они погубят его.

Кроме цвета волос и разреза глаз, мне не досталось ничего от аристократичной завораживающей красоты отца — лишь его проклятия. Патрик оставил нас с матерью ради этого города, оставил нас, чтобы спасти его. Только горожане об этом не знают и не в силах по достоинству оценить его жертву.

Прошло так много времени, а душа до сих пор оголена, как плоть, с которой содрали кожу. Это ненормально — скорбеть так долго. Значит ли это, что я ненормальная?

В английском существует множество простых слов: дорога, машина, дерево, стол, стул. «Папа» в их число не входит — оно острое, как бритва, и тяжелое, как топор. Оно убьет меня, если я произнесу его. Оно убивает меня, когда я думаю о Патрике.

Если бы только я знала, как все обернется, я тоже заперла бы Сида в подвале и никуда не выпускала. Я вобрала бы его в себя: его душу, его сердце. Стала бы им, не раздумывая ни минуты. Но мои попытки тщетны. Он мертв, а я до сих пор цепенею, видя вдалеке рыжую макушку. Все надеюсь на что-то… Пресловутые высшие силы.

Горя я хватила не меньше, чем все эти девочки, и теперь кое-кому пришла пора заплатить за это. И я приказала себе перестать бояться, заперла свой ползучий страх на три замка.

Под небом лежала крыша — источник моих страхов. Место, с которого всё в моей жизни пошло вкривь, вкось и вразнос.

Прошлое нельзя стереть, нельзя переиграть и забыть тоже нельзя.

Наедине с собой я могу испытывать страх, но показаться трусихой перед Айви? Да ни за что!

Я сделала это. После всего, что было, я всё-таки выбралась на крышу — слышите вы?! Я вернула себе место, которое было моим, заветным до тех пор, пока вы не отняли его у меня.

Мир был целиком покрыт снегом. Казалось, кто-то лишил его всех красок за исключением черной, белой да ещё капельки голубой, чтобы нарисовать отражение неба на льду замёрзшего озера.

Ворота вы увидите очень скоро. Минотавру обещан пир, и царь не нарушит обещания. Считайте… смерть уже пришла за вами.

В первый раз в жизни Бекки задумалась о своём будущем. Что ждало её впереди? Этого она не знала, не старалась угадать, но в одном была уверена: все её приключения только начинаются…

Сердце у Бекки затрепыхалось, как бабочка в сачке. Руно было сказочно прекрасно. Прекраснее всего, что ей доводилось видеть. Но с ним было связано столько бед. Странно, что такая совершенная вещь словно бы притягивала к себе зло.

Теперь Бекки до конца осознала серьёзность ситуации. Двадцать четыре часа назад она ещё не поверила бы в существование Минотавра, но после гарпий всё стало по-другому.

Путешествовать можно только в прошлое и обратно. Технология такова, что машина времени может возвращаться только в своё настоящее. Будущее для неё недосягаемо.

Днём Бауэн-холл (под стать его жителям) был весёлым и гостеприимным, но в ночное время становился совершенно другим — призрачным и полным мрачных тайн.

Шерше ля фам, как говорят французы. И в этой истории ниточки ведут к женщине, причем женщине великой, грациозной, грандиозной и одаренной — балерине итальянского происхождения Марии Тальони.

Лучше верить, чем не верить, потому что с верой все становится возможным.

Венеция — город единственный и настоящий. Буду жить в ней месяц, два и вообще пока не надоест, может быть, всю жизнь.

В результате заключенного брака на свет появился первенец — крестник самой императрицы — Михаил, который затем станет генералом-фельдмаршалом, а примерно через год семью дополнила и дочь Екатерина.

Тишина, которая сопровождала даже трагический момент истории: обрушение эталона красоты — великолепной кампанилы Сан-Марко — случилось июльским утром 1902 года.

Командир засуетился, бросился поднимать раненного. Его соседи тоже кинулись на помощь, но над губами с каждым вздохом все выше поднимались кровавые пузыри. Алексей понимал, что это означает – задето легкое, парню осталось жить считаные минуты.

В небольшом углублении на брезенте лежали и сидели несколько бойцов. Под ватниками белели пропитанные кровью бинты, на бледных, как мел, лицах выделялась черная щетина, следы грязи и крови.

Пламя вспыхнуло от подожженных баков с бензином, взвыло, и с грохотом скривило башню «тигра». Мост начало затягивать черным облаком пепла и огненной взвеси из частичек пороха и окалины. Видимость скоро станет хуже и бить по видимым целям не получится.

Снаряд, еще снаряд! «Семерка» выскочила на берег, башня крутанулась в нужное положение и из дула пушки вылетели практически подряд две болванки. Колонна «тигров» дрогнула, нарушила свою идеальную немецкую стройность.

Выстрел! Снаряд лязгнул по гусеницам с шахматкой звеньев, выбил искры, но не остановил немецкий танк. Раздосадованный неудачей Николай вместо того, чтобы увести Т-34 с обзора немецких башнеров, снова поймал в сетку прицела железные сечения немецких траков.

Сил у командира хватило только кивнуть. На ватных ногах он взобрался наверх, хватаясь за ствол, нырнул в темноту люка. Только расслабил тело, опускаясь на сиденье, как подскочил от сдавленного крика раздавшегося в темноте и ощущения чего-то мягкого под боком.

Здесь светило солнце, яки, которых пригнали для транспортировки грузов, паслись на траве, звеня колокольчиками. Идиллическая картина резко контрастировала со страшной стеной Лхоцзе, доминирующей над базовым лагерем.

Жеже вспоминал высказывание Генрика Ибсена – «Надо ли пытаться менять себя?» и повторял идею Месснера о необходимости постоянного стремления к расширению своих границ.

Под ногами – три с половиной километра пустоты, до высшей точки еще далеко, но оставшийся подъем вроде бы несложный, а приз слишком велик, чтобы раздумывать об отступлении...

– Как ты, Коля? – спросил я с нешуточным беспокойством. Он снова попробовал улыбнуться, и снова не получилось. Проговорил тихо: – Кончаюсь, командир... – Чего еще надумал! – сказал я тем преувеличенно бодрым тоном, каким обычно говорят с тяжелоранеными, вообще с теми, чьи дела плохи.

Однако в то утро я подхватился в семь с несколькими минутами – сплю чутко, и меня поднял совершенно нехарактерный шум из «зала»: там громко говорили, ходили, по звукам слышно, уже влезши в сапоги, о чем-то, такое впечатление, спорили.

Продолжение последовало незамедлительно. Вернувшись в домик, где мы расквартировались, Гриньша с ходу вызвал Колю Бунчука «поговорить с глазу на глаз». Вид у него был самый недоброжелательный, и мои ребята, прекрасно знавшие об этом любовном треугольнике, решили исподтишка понаблюдать. И точно, Гриньша.

Как это выглядело? Метрах в десяти от меня на высоте примерно в половину человеческого роста над травой кружили огоньки. Именно что огоньки, сами по себе, без всяких фонариков. Сначала мелькнули мысль, что это светлячки – я в детстве в лесу возле нашей деревни их навидался. Но эту мысль, пожалуй, следовало решительно отбросить.

Угоди Фриц противотанковым под башню, ее снесло бы к чертовой матери. Но, как потом выяснилось, стрелял он осколочно-фугасным – что нашлось. Броню не пробило, получилась лишь изрядная вмятина – но вот Рому осколками и взрывной волной буквально разрубило пополам, нижняя половина тела осталась в башне, а верхнюю снесло на земь.

Но откуда они, я и теперь не берусь определить, я никакой не историк, слишком мало все же видел этих картинок и никак не могу сказать с уверенностью, чье именно оружие, чьи доспехи. Их столько было, самых разных, по всему свету. Сущее Средневековье, вот и все, что приходило на ум... Но это была не самая главная диковина. Самая главная – размеры!

Как только я сажусь в машину, звонит телефон. – Дженна, – говорит Дейл, – я кое-что обнаружил в вагончике Ральфа. Вам необходимо это увидеть.

– Замок не взламывали. Сюда никто не входил. – Он вздыхает. – К сожалению, это, скорее всего, то непонятное, что здесь постоянно происходит. – Что вы имеете в виду? – Странные вещи. Говорят же о сверхъестественном, паранормальном… – Джей пожимает плечами, как бы давая понять, что сам не верит в это.

В этот момент я опять слышу хруст ветки под ногами. У меня перехватывает дыхание. Кто-то точно идет за мной. Я чувствую его присутствие и не оглядываюсь. Вместо этого бегу, скользя по грязи. Кто-то касается моего плеча, меня стараются схватить. Я кричу, ноги подгибаются. Острая боль в голове – и все чернеет перед глазами…

Наблюдаю за тем, как Ральф наливает воду в кружки, идет ко мне и садится напротив. Кажется, что он слишком крупный для этого помещения. Полосатая кошка потягивается и укладывается поудобнее. Я глажу ее по мягкой шерстке. Краем глаза вижу, как что-то проскакивает под столом и исчезает в спальне. Я взвизгиваю от неожиданности. – Там просто Тимми Вилли, – ухмыляется Ральф. – Это… мышь?

Они прошли к патио через огромную кухню. На улице по-прежнему царила липкая жара. Небо приобрело красивый золотисто-розовый оттенок. Стейс охватила дрожь. О чем говорили Деррек и Джон-Пол? Что произошло на Гоа? Она вдруг поняла: у этих двоих было общее прошлое, о котором никто ничего не знал…

– Тут крутится журналистка, разнюхивает что-то… Не забудь, о чем мы договорились. Хорошо? Никаких интервью. – Поскольку она не отвечает, Уэзли повторяет более резким тоном: – Я сказал, хорошо? Он сжимает ее руки еще крепче, и Оливия чувствует себя как животное, попавшее в ловушку. Подавив беспокойство и сомнения, она кивает: – Хорошо.

Наши губы яростно впились друг в друга. Словно столкнулись две звезды.

Я понятия не имела, что такое любовь, что с ней делать. Она меня пугала. А вдруг я неспособна отпустить себя, полностью довериться кому-либо и, таким образом, стать уязвимой?

Я падала в пропасть, особо не задумываясь, что происходит. Потому что чувствовала себя прекрасно.

Незаметно закладывались общие привычки. То с нами приключался совместный приступ хохота, то мы одновременно корчили одинаковые рожи. Скоро у нас появились шутки, понятные лишь двоим.

Мышцы горели, волосы выбились из-под шлема; я всеми порами кожи впитывала в себя солнце и морскую соль. Прыжки с тарзанки или парапланеризм не выдерживали никакого сравнения – все было вновь и совсем иначе. А может, сказывалось то, что Блейк рядом?