Анна стыдилась себя в такие минуты. Нежелание общаться с матерью и обида на нее казались девушке несовместимыми с тем жгучим интересом, который она испытывала к жизни матери. Если несовместимо, значит, неправильно. А если неправильно, значит, плохо. И снова получается, что она, Анна, плохая, неправильная, ни на что не годная и вообще полный лузер.

Чей именно обгоревший труп был обнаружен на даче Песковых – пока неизвестно. Наверное, какой-нибудь бродяжки или проститутки с трассы. Никаких анализов ДНК в ту пору еще не ведали, а уж о том, чтобы в заключении судмедэксперта все было написано, как нужно, позаботились. И про группу крови, и про зубную карту.

Когда я открыл глаза, то увидел над собой бездонное небо, солнце и прозрачный до синевы, сладкий теплый воздух. Но слаще воздуха, ярче солнца было лицо склонившейся надо мной Ди Чунь. Синие глаза ее сияли, она ласково улыбалась мне, гладила по щеке, она была так близко, что черные стриженые волосы ее чуть слышно касались моей щеки.

Весь день Накамура плавал на лодке от берега к берегу, кошелек его изрядно похудел, однако с Марусей не сказал он и трех слов. Стоило ему открыть рот, как Маруся безошибочно лягала его ножкой в морду, а Сяо Пан слегка пристукивала веслом по голове. К концу дня Накамура был уже влюблен без памяти...

Умученные бабьей ненавистью – не так, впрочем, реальной, как живописуемой в сказках и легендах – мужики наши послали к ним парламентеров с белыми простынями. Парламентеры были встречены хлебом-солью, напоены водкой и избиты до полусмерти. На резонный вопрос «За что?!!» амазонки, не обинуясь, отвечали: «За все!» И объяснения их слова не требовали.

Дракон наш имел довольно сварливый характер и пускал его в ход при всяком удобном случае. Если ему что-то не приходилось по нраву, он грыз ножки у лавки, которую Настена по русской привычке перевезла из дома, бил, как подгулявший гусар, бутылки с запасами вонючей водки эрготоу, мелко топотал и кричал по ночам – противно, но неразборчиво.

Они сели на берегу Амура и молча глядели, как, багровея, опускается за черные вершины деревьев изнывающее от жара солнце. За спиной у них высился Мертвый дом, а на приступочке сидела, ежась, Бабушка Древесная лягушка. Он не смотрел на девочку и ничего не говорил, но она и так знала, что теперь они будут неразлучны – до гробовой доски и даже дальше.

Настоящая, откровенная жизнь содержит возможность ослепительного счастья. Очень, правда, редкого. Но пошлость и фальшь – ничего не содержат. Они пусты, как шутки идиотов, которые нет-нет да норовят подарить ребенку аккуратно свернутую конфетную обертку без самой конфеты.

А у Яши, за которым я ходила как тень, любовь вспыхнула внезапно, и я это видела. Он вдруг Розу, которую, конечно, уже встречал в клубе, в одно мгновение увидел всю, разглядел и вздрогнул, и открылся, и то, что он увидел, вошло в него, как солнечный свет.

Что и говорить, повезло Фаине с котиком. Черный и злой, как черт, задние ноги и хвост парализованы, есть из миски не может, а станешь кормить пипеткой, норовит укусить. Фаина терпела, терпела... да и полюбила это чудовище.

Безмятежность, свойственная беременным, сочеталась у мамы с творческим подъемом. Благодаря подарку Попова она неожиданно для себя стала писать в тюрьме стихи, особенно сонеты, венки сонетов и акросонеты. Потом, уже в лагере, многие из них пустила на самокрутки...

Бедная Белоснежка, бедный Лазарь из Писания, бедный Вова Балков... Возвращаться с того света – это такой немыслимый труд!..

То немногое, что он читал немногим своим слушателям, говорят, было гениально. Говорят, он перевел всего Алишера Навои. Говорят, он был болен туберкулезом и практически вылечился, съев 14 собак. Говорят, он был конченый алкоголик и морфинист. И нередко лежал в психушке... Его любили. Самые разные люди, женщины тоже. Детей, говорят, у него не было, не заводились как-то...

Самкрайский холм, будто удивительный бессмертный великан, век за веком рос вверх над останками былых поколений, вытаскивая из собственного прошлого свои же старые кости и давая им новую жизнь.

Ингвар и Мистина молча смотрели на нее. Как женщина из рода Вещего, она вдруг оказалась в числе их врагов, но в ней же заключались и права Ингвара на Киев.

– Убить? – Мистина отнял руку и усмехнулся. – Я готов на куда большее. Ты сам в этом убедился... поскольку остался в живых.

Однако опыт поражений — это тоже опыт, который, если ты стремишься к спортивному росту, складывается со временем в копилку твоих будущих побед.

Из-за моей серьезности, сосредоточенности и внешней неприступности на помосте меня называли не иначе как «холодная Ума Турман», а то и «Снежная королева».

Каждый с себя самого должен спрашивать, что он сегодня сделал для страны, для ее развития и для того чтобы она стала лучше. Те, кто спрашивает с себя, может и должен считать себя боевой единицей. Лично я таковой себя считаю, потому что привыкла всегда работать на победу и на результат.

Борис Васильевич посмотрел в мою сторону критическим взглядом и сказал, как отрезал: «Да куда ж мне ее, такую длинную, ты только посмотри! Высокая, худая — ну прямо-таки верста коломенская! Да и силенок у нее как-то маловато… Что я с ней делать-то буду?! Если хочешь — бери ее себе и возись с ней…»

На каждое соревнование я всегда выходила только с одной целью — победить! И даже если что-то не получалось, я верила в то, что победа обязательно будет, а этот проигрыш — уже пройденная ступенька, очередной шаг к будущей победе.

По-моему, о том, удачный ли у тебя день, всегда можно судить по тележке, которую ты выбрала в супермаркете. В тот день у моей тележки было сильно скошено колесо.

Моя студия – это психотерапевтический кабинет. Если бы мне надо было охарактеризовать наш дом одним словом, я бы сказала «бедлам», но в этой комнате был мой собственный, упорядоченный мир, куда я не позволяла заходить даже Финну с Джорджем.

Неужели уже утро? Мы с Финном опять ругались полночи. Он не удосужился налить воды в кувшин с фильтром, да еще вдобавок оставил в раковине использованный чайный пакетик. – Тебе что, трудно протянуть руку и бросить его в ведро? – орала я, держа в руке коричневый комок. – Смотри! Вот как это делается! Раз – и он в ведре. В общем, я превратилась в сварливую старуху, а ведь мне всего тридцать один год

– Давай, Финн, ешь. – Мы с ним посмотрели на грязную тарелку и, стараясь не смеяться, отдали Рокки большой кусок тоста. - Да, кстати, мне понравилось, как ты сравнил жизнь без девочек с жизнью без печенья. – А что ты скажешь о жизни без мужчин? – спросил Финн. – Жизнь без мужчин это… - я сложила губы трубочкой, размышляя, - … жизнь без погоды. – Здорово, - без энтузиазма сказал он. – Сам подумай.

У меня всегда все случалось вовремя. Мои месячные приходили с такой же точностью, с какой Биг-Бен показывает время.

– Мне нужен братик, я не люблю девчонок. – Они понравится тебе, когда ты подрастешь. –засмеялся Финн. – Почему? – Ну, просто понравятся. – Почему? – не унимался сын. – Потому что жизнь без девочек все равно что… жизнь без печенья. – Без печенья? – недоверчиво ахнул Джордж. – Мне такая жизнь не нравится.

Он сказал соседям, что я умерла как святая. Меня выставили на обозрение в очень глубоком гробу, в очень темной комнате, в белом платье с густой вуалью в несколько слоев – подходит для девственницы и к тому же скрывает усы. Так я лежала два дня – хотя по ночам, конечно, вставала. Если кто-нибудь подходил к гробу, я задерживала дыхание. Пришедшие ходили на цыпочках, говорили шепотом, держались поода

– Прекрати, – говорит Рейнольдс. – Твое поколение свихнулось на почве секса. Мейлер, Апдайк, Рот – вся эта компашка.

Но ему сейчас делают операцию. Мне ужасно неловко. В больнице, когда его уже увезли оперировать, я сказала, что это я его укусила, что он любит, чтобы его кусали в постели, и что я перестаралась, и они отнеслись с пониманием, сказали, что такое случается.

Констанция воспринимала свою писанину всерьез, причем все больше и больше. Альфляндия принадлежала ей одной. Ее убежище, ее твердыня.

Констанция не собирала волосы в узел. Ей это было не нужно. Она сама была как узелок: аккуратная, компактная, а потом, когда вырывалась на свободу – необузданная.

Большинство приемных детей уверены, что в их прошлом было что-то постыдное – и начинают подсознательно стыдиться сами себя. От этого их боязнь оказаться отвергнутыми становится только сильнее, поэтому даже став взрослыми, они с трудом заводят друзей и семью, не стремятся вступить в брак и избегают близких отношений.

Жизнь – как рулон отбеленного холста. Мы раскрашиваем его, нанося на холст свои мысли и поступки. Иногда нарисованная картина нравится, но бывают дни, месяцы и даже годы, когда она вызывает отвращение. Но каждый новый день - это чистый кусок холстины, добела отмытый ночным прибоем, который унес с собой все пятна. Поэтому все ошибки, все промахи – всего лишь рябь и пена на воде....

...Ни один холст в конце не остается запятнанным.

О роли отца в жизни сына можно говорить много и подробно. Если вы не поняли меня с первого раза, значит, вы читали невнимательно или что-то пропустили. Впрочем, мои мысли можно выразить и короче. Слова «Потому что нет никого дороже...» я вынес в эпиграф, и добавить к этому можно только одно: они в равной степени относятся и к отцам, и к их детям.

Все дети питаются надеждой.

Каждый ребенок рождается с небольшой дырочкой в сердце. И если его родитель не сумеет ее заполнить, эта дыра растет и превращается в постоянно ноющую глубокую рану, в пустоту, которую ребенок старается заполнить всеми силами и всеми способами – главным образом, такими, которые способны причинить ему больше вреда, чем пользы.

Обманывать себя - удел натур слабых.

Человек не может двигаться вперед, если душу его разъедает боль воспоминаний.

Когда спускаешься вниз до конца, дорога может вести только вверх.

Плох тот человек и плох тот народ, который сидит и льет слезы только потому что жизнь складывается не так, как хотелось бы.

Зачем забивать себе голову тем, чего уже не вернешь, - надо думать о том, что еще можно изменить.

Все считают, что получить сердце — сплошное благо. И это действительно счастье, не поймите меня неправильно. В этом больше хорошего, чем плохого. Только нет никакого абсолютного блага. Всегда снаружи все выглядит сплошь добрым, но когда оно в конце концов обволакивает тебя, то оказывается более сложным и многослойным, чем когда-то представлялось. Даже не пытайтесь объяснять это кому бы то ни было.

— Вам не очень-то ведомо горе, — сказал я. — Ведь так? — Мне не очень-то ведомо горе? Вы так только что сказали? Это мне-то горе неизвестно? Мне?! Да это все, что мне вообще известно. Не ведомо мне как раз почти про все другое. — Это многое объясняет в таком случае, — заметил я. — Что объясняет? — Возможно, почему вы с трудом распознаете горе, когда сталкиваетесь с ним.

Во мне слишком много почтения к любви, чтобы поверить в такое. Я не признаю даже понятие страстной влюбленности. Ее безумную составляющую, я имею в виду. Всем нам уж слишком бы повезло, если б любовь была тем, в чем мы раз — и оказались. Вроде: «Забавная со мной штука сегодня случилась. Шел по улице, споткнулся и в какую-то любовь шмякнулся». В любовь не шмякаешься без ума, к ней восходишь.

Хорошей вам жизни, Вида. Разумеется, я еще увижу вас, но, надеюсь, по прошествии ближайших нескольких лет видеться мы станем гораздо реже. Двигайтесь не спеша, хорошо о себе заботьтесь, но не пренебрегайте тем, что зовется делом бытия, делом жизни теперь, когда вам выпал такой шанс.

— Иногда люди говорят тебе то, что после оказывается неправильным. Не имеет значения, насколько знающими они себя считают. — Так и моя мама думает. — Я уже однажды перехитрила смерть ради возможности дожить до старости. И, поскольку я старая, теперь я обманываю смерть каждый день, когда просыпаюсь и дышу.

Иногда я пытаюсь представить, что каждую ночь ложишься спать с мыслью, что обязательно проснешься. Полагаю, полно людей, которые именно так думают. Каждый день. Ну а я понятия не имею, как это — быть таким человеком. Знаю только, каково быть мною.

Самолюбие проскальзывает даже в сердца, служащие хранилищем самой высокой добродетели.